угрозыска», мы позвонили Феферу и попросили заехать с шубой. До этого мы неоднократно звонили ему, но к телефону его не звали и отвечали что‑то невразумительное. На этот раз он приехал, но» сотрудников угрозыска» уже не застал. Они ушли, пообещав вернуться, но так больше и не появились. Весь этот спектакль с» угрозыском» был организован, очевидно, чтобы создать видимость следствия вокруг» автомобильной катастрофы» и укрепить, таким образом, эту версию. Окончательно.

Фефер сидел понурившись в кресле отца и не смотрел в нашу сторону. Мы ждали от него подробного рассказа об их последней встрече в Минске. Но он молчал. И чем дольше продолжалось это тягостное молчание, тем яснее нам становилось, что спрашивать бесполезно. Не дождавшись возвращения посетителей из» угрозыска», он ушел. А у нас так и не повернулся язык спросить, почему он вдруг оказался в Минске.

В ноябре сорок восьмого года Фефер снова появился у нас. На этот раз в сопровождении двух неизвестных в традиционных фетровых шляпах с обвисшими полями. Одинаковые, как у близнецов, габардиновые плащи, выправка и специфическое выражение того, что даже не хотелось бы называть лицом, уже не оставляло никакого сомнения относительно ремесла сопровождающих лиц. Во всяком случае, ни о каком» угрозыске» речи уже не было.

—Дай мне всю папину заграничную корреспонденцию,— попросил Фефер.

—У меня ничего нет, — ответила я, а в голове мелькнуло: «Это еще не обыск».

Тогда они у нас ничего не взяли. Сразу после их ухода я поднялась к Зускину. Выслушав меня, он начал дозваниваться к Феферу.

—Ничего страшного, просто во всем виноват» дер Алтер» — старик — так между собой они звали Михоэлса, — ответил Фефер загадочно.

Зускин повесил трубку и застыл в оцепенении.

Вскоре выяснилось, что в этот день проводилась» ревизия» Антифашистского Комитета, то есть начало его разгрома. Разогнать Антифашистский Комитет и приступить к массовым арестам деятелей еврейской культуры было бы невозможно при папиной жизни. Убийством Михоэлса Сталин обезглавил еврейское искусство и развязал себе для дальнейшего руки.

Фефера взяли первым. Как увязать его странное поведение с его арестом я по сей день не знаю и никогда не узнаю. Впрочем, это только одна из зловещих загадок, связанных с убийством Михоэлса.

Спустя несколько лет нам рассказали, что летом пятьдесят первого года в Москву приезжал на гастроли Поль Робсон. В своей поездке по Америке Михоэлс и Фефер неоднократно с ним встречались. И теперь Робсон выразил желание вновь повидать своих» советских друзей» Ему ответили, что Михоэлс умер от воспаления легких, а Фефера — пожалуйста — можете повидать.

Приехали к Феферу на квартиру, достали из опечатанной комнаты выходной костюм, и поехали за Фефером на Лубянку. Там сменили ему арестантский наряд на выходную пару и прямо из тюрьмы привезли в гостиницу» Москва» в сопровождении двух» переводчиков». Рассказывали, будто во время встречи он прятал руки, так как в тюрьме у него вырвали ногти.

Фефера расстреляли 12 августа 1952 года.

Примерно в середине марта 1948 года мне позвонила Ася и попросила немедленно зайти. У меня сидела подруга и мы спустились вместе.

Посреди комнаты над закрытым чемоданом неподвижно стояла Ася.

— Только что позвонили в дверь и принесли.

Мы перетащили чемодан на кресло и открыли его, подавляя дрожь.

Поверх вещей лежала бумага, не бланк, а просто желтовато — серая бумага. От руки неумелым почерком первоклассника было написано: «Список вещей, найденного у УБИТОГО Михоэлса».

Какой‑то незадачливый милиционер сунул этот листок в предназначавшийся для передачи нам чемодан, а халатные сотрудники забыли проверить.

— Вот они и проболтались, — сказала моя подруга. Они сами открыли нам непроизносимое слово. Но

кому могли мы об этом рассказать? Ведь уже сам факт, что мы знаем, таил в себе опасность. Да и что с того, что мы знаем? Разве это может его вернуть? Или мы можем отомстить? Мы бесправные, немые парии, о какой мести могли мы помышлять?

«Странно только, — пишет Надежда Мандельштам», — что все это делали люди, самые обыкновенные люди: «такие же люди, как вы, с глазами, вдолбленными в череп, такие же судьи, как вы…» как это объяснить, как это понять? И еще один вопрос: зачем?..»

Зачем?..

Начали вынимать вещи из чемодана. Сверху лежала шуба. На меховом воротнике сзади остался след запекшейся крови. Такой же след на шарфе. Палка сломана. Часы, стрелки остановились в без двадцати девять.

—Значит, утра, — почти беззвучно сказала Ася.

Мы кивнули — ведь вечером он еще в десять был в гостинице.

Костюм. На дне чемодана сложено содержимое карманов. «У Михи не карманы, а письменный стол», — говорил Саша Тышлер. Ручки, зажигалки, записные книжки, деньги, какие‑то бумажки, трамвайный билетик и, наконец, «талисманы».

С самого раннего детства, сколько я себя помню, папа, суеверный, как все актеры, просил у меня перед отъездом на гастроли какую‑нибудь игрушку» на счастье», «талисман». Так я и думала в детстве, что талисман это маленькая игрушка. За многие годы у него набралась целая коллекция» талисманов». Одну за другой мы вытаскиваем из чемодана крохотную куколку, игрушечный маленький автомобиль, с приставшим к нему табаком, какие‑то стеклянные шарики и, наконец, резинового негритенка — последний подарок моей двухлетней дочки.

В полном молчании извлекаем из боковых карманов костюма документы и наши семейные фотографии. Среди документов» Командировочное удостоверение, выданное гражданину Михоэлсу, Соломону Михайловичу с 8–го по 20–е января 1948 года». Паспорта мы не находим. Тут только мы обращаем внимание на то, что свидетельство о смерти выписано на фамилию Михоэлс (а в СССР свидетельство о смерти выдается только на основании паспорта), в то время как по паспорту папа Михоэлс — Вовси. Следовательно, свидетельство о смерти было оформлено на основании командировочного удостоверения, выданного на фамилию Михоэлс, а паспорт поторопились отвезти куда следует, в качестве доказательства, что» операция» выполнена.

* * *

По еврейскому обычаю театр не играл семь суток. На восьмой вечер шел спектакль» Леса шумят» — последняя постановка Михоэлса. Все билеты были проданы, кроме тринадцатого места в шестом ряду. Это было постоянное режиссерское кресло Михоэлса. По своему суеверию, он всегда боялся числа» тринадцать», но число это странным образом преследовало его всю жизнь. Поэтому, если начало какой‑нибудь новой работы совпадало с тринадцатым числом, то он делал все, чтобы перенести его на другой день. Он так страшился этой цифры, что