коленях они прогрелись настолько, что даже обжигают ноги, но я не отстраняюсь, этот жар приятен, и я, как аккумулятор, впитываю его на потом. И пытаюсь отослать немного наверх — к мокрым плечам и спине, которые, несмотря на перегретый движок, один черт мерзнут, как суки.

Наши глаза открыты, но мы не бодрствуем, хоть и не спим. Это какое-то особое состояние — пустой взгляд не останавливается ни на чем, ты ни о чем не думаешь и ни на что не реагируешь; окружающий мир — простреленные таблички с названиями сел, разбитые хибары, мокрые деревья, снежная вата — проходит через тебя так же, как и холод, не встречая сопротивления, и лишь подсознание мелким ситом пытается выцедить из него опасность. Но сам ты в этом процессе не участвуешь. Твой разум и мир — одно целое. Ты и есть мир. Ощущаешь и понимаешь его полностью, как бывает только во сне. Или по обкурке. Но в то же время все твои чув­ства предельно обострены, и ты готов в любую секунду кинуть свое тело в снег и начать отстреливаться.

Где-то вдалеке в горы бьют саушки, стреляет калаш, медленно проходит пара вертушек, чумазые солдаты на блокпосту ремонтируют бэху — это не опасные звуки.

Но стоит только хлопнуть поблизости шальному разрыву, как ты уже весь напрягаешься — руки хватают автомат, тело прижимается к броне, движения становятся четкими и резкими, как у ящерицы, а мозг — ясным.

Но ничего не происходит.

Я снова отключаюсь. Кажется, даже засыпаю на несколько секунд. Мне слышится какая-то стрельба, крики, летящие в мою сторону трассера, бьет миномет.

Кукс переключает скорость, мы с Пинчей одновременно дергаемся взад-вперед, стреляет снайпер, пуля входит мне в горло прямо над срезом броника, и я всхватываюсь.

Ничего нет. Идет снег.

Машины стоят. Впереди что-то случилось — то ли водила заснул за рулем и перевернул бэтэр, то ли просто кто-то сломался, то ли еще что — отсюда не видно, до головы колонны несколько сот метров. Но не подрыв и не засада — стоим уже минут двадцать, и ничего пока не началось, хотя кругом сады, а слева на склоне холма несколько развалюх — самое место долбануть нас.

Кукс протягивает фляжку с ледяной водой. Если сделаю хоть глоток, то превращусь в сосульку окончательно. Но я пью. От холода организм постоянно выводит лишнюю влагу, мы мочимся каждые двадцать минут, и запасы воды в организме надо пополнять. Я делаю два маленьких глотка, чтобы промочить горло, затем отдаю фляжку Куксу и опять прячусь в бушлат.

Канава вдоль дороги забита мертвыми коровами. Они стоят в одинаковой позе, прислоненные боком к насыпи, их головы задраны вверх и лежат между лопаток. Глотки у всех перерезаны. Грудь каждой залита черной кровью. Их много, эта вереница смерти уходит вдаль настолько, что конца ее не видно. Здесь, наверное, больше сотни животных.

— Зачем это? — спрашивает Пинча.

— Не знаю, — отвечаю я.

— Зарезали, когда уходили, — сплевывает взводный. Проснулся. — Ни у одной нету таких ран, чтобы добивать… Чтоб нам не достались. Не гнать же их в лагеря беженцев. Как наши поджигали села во время войны…

Да, вроде так оно и есть. Мы и вправду похожи на оккупантов. Строим комендатуры, окружаем их блокпостами и назначаем своих полицаев.

В лучшем случае к нам относятся равнодушно. В основном ненавидят. Все. Даже дети. Жестами они показывают нам перерезанное горло и вскидывают кулаки вверх, когда колонна проходит через села. Жить мы можем только в земле или бетоне, мочиться только с брони и передвигаться только взводами под прикрытием бэтэров. На освободителей не очень-то и похоже.

Но мы и не оккупанты. Нам от этой земли ничего не нужно, лишь бы отбыть свой срок.

Истлевшая сигарета обжигает пальцы. Я досасываю бычок и кидаю его под колеса. Раньше я отправил бы его щелчком в канаву, но сейчас мне не хочется этого делать — боюсь попасть в один из этих открытых мертвых глаз.

На этой дороге только мы и зарезанные коровы. Больше никого нет. Чечня пустынна. Все, кто мог уйти, ушли. За все время нам не встретилось еще ни одного целого дома, навстречу не проехало ни одной машины, по полям не прошел ни один человек. А ведь мы здесь уже около месяца. На дорогах только военная техника, в брошенных разграбленных домах — только солдаты на мародерке, везде только русская речь. Лишь иногда из развалин вылезают какие-то закутанные в обноски привидения, что-то вроде женщин с детьми, но точно не скажешь — может, и люди, а может, и зверьки какие, — и смотрят, смотрят, смотрят на нас. Как мы едем. Потом проводят рукой по горлу.

Иногда этих привидений бывает даже много. На рынках — даже сотни. Но они все равно не оставляют ощущения населенности, жизни. Призраки. И все время молчат, когда мы едем, и смотрят. Только бабы и дети.

Создается впечатление, что мы играем в войнушку сами с собой. Словно кошка, гоняемся за своим хвостом с привязанным к нему цинком из-под патронов. Живого чеченца пока никто еще не видел. Мертвого, впрочем, тоже.

Но при этом нас постоянно обстреливают. Кто и откуда — понять невозможно. Трассера летят из снега, из каких-то пустых домов или из деревьев — вроде из домов и деревьев, — они появляются сами по себе, проходят над головой и так же сами по себе исчезают. Кто, куда, в кого — хрен его знает. Может, и в нас. А может, и мы.

На обочине, по брюхо в снегу, стоят сломавшиеся бэтэры. Их двигатели остывают, и пехота склоняется над ними все ниже, стараясь не упустить в пространство ни джоуля уходящего тепла. Снег засыпает их, как трупы. По-прежнему никто не шевелится.

В нашем полку нет ни одного нового бэтэра, на войну собрали все старье после ремонтов. А новую технику армия бережет для парадов. Эти-то один хрен списывать. То, что списывать придется вместе с людьми, уже не важно.

Сломавшихся цепляют на трос — каждый второй бэтэр тащит за собой еще одно корыто.

Если цеплять нет возможности, то просто оттаскивают на обочину и бросают вместе с экипажем. Теперь это их проблемы. Бросать своих принято в нашей армии. Считается, что позади идет “черт” — буксировочный танк — и подбирает сломанных, но однажды Кукс тоже вот так вот стал в поле, и хрен его кто подобрал. Он вырыл себе окопчик и двое суток простоял в нем без сна и жратвы, вслушиваясь в снегопад, готовый стрелять на любой шорох. Когда его нашла разведка — не наша даже, соседнего полка, — Кукс был немного не в себе и сдаваться живым не собирался.

Впрочем, к командованию полка претензий никто не предъявляет. Это не его вина. Такая война. Такая армия. Стоять всей колонной около каждого полетевшего редуктора тоже нет возможности.

Опять