Ангуса Фицу в Лондон, Фиц не будет возражать, если они погостят в Пемберли, пока Бен Синклер не будет построен?
На лето 1814 года все собрались в Пемберли, нетерпеливо ожидая рождения двух желаннейших и тревожащих младенцев. Отсутствовал только Оуэн Гриффитс, который не был уверен, что сумеет противостоять чарам Джорджи, если увидит ее во плоти, а потому благоразумно уехал домой в Уэльс. Его трактат о передвижениях Цезаря в Галлии разошелся широко и далеко, настолько проницательно и тонко рассматривались в нем проблемы вроде неточности в расстояниях у Цезаря; и власти предержащие академического мира теперь предрекали ему внушительное будущее. Если внушительный будущий ученый хранил письма Джорджи в аккуратной пачке, перевязанной атласной лентой цвета ее глаз, это было его личное дело и никого другого не касалось. Когда он писал ей, то называл ее своей милой чумичкой. В ее письмах к нему говорилось «Дорогой Оуэн».
Беременность Элизабет протекала спокойно, но и тяжко; она клялась Фицу, что этот их отпрыск прямо-таки великан. Роды тянулись мучительно долго, но без осложнений, и в результате на свет появился могучий мальчик с кудрявыми черными волосами и прекрасными темными глазами Фица. Поскольку его обслуживали две кормилицы, он был тихим и спокойным младенцем, хотя и живчиком. — Бог был милостив к нам, — сказала Элизабет Фицу. — Да, моя любимейшая леди. Нед возвращен нам, и на этот раз будет радоваться своему имени. Эдвард Фицуильям Дарси. Кто знает, может быть, он когда-нибудь станет премьер-министром?
Беременность Мэри протекала более бурно, главным образом из-за книги, которую прислала ей Китти. Автором был аристократический немецкий акушер с весьма определенными понятиями о материнстве вопреки (настаивал Ангус) его неспособности лично испытать этот феномен. Все, что она употребляла в пищу, тщательно взвешивалось или измерялось, вся диета регулировалась соответственно, ее телесное состояние беспощадно контролировалось. Месяцы тянулись, и Ангус все больше приходил к выводу, что Мэри в ожидании родов прекрасно являет свою способность преобразиться в замужнюю леди. На супружеское ложе она прыгнула со всей неудержимостью Лидии, преисполнив его глубокой благодарности, что в ее годы деторождения на исходе. Иначе, размышлял он, она, вероятнее всего, по примеру Джейн попадалась бы всякий раз, когда следующие двадцать лет он скидывал бы панталоны. Посему он мог не сомневаться, что его супруга вполне готова к физическим требованиям брака. Что до интеллектуальных и духовных требований, она преуспевала и в них. Кто еще ухватился бы за идеи безвестного немецкого акушера, словно его трактат был родовспомогательной библией? Какая еще женщина приняла бы беременность, словно нечто само собой разумеющееся, и отвергла затворничество, а по мере увеличения живота в обхвате тыкала бы им людям в талии, будто была худой по-прежнему? Непривычные к виду бесцеремонно беременных леди, те, с кем она встречалась, включая штат «ее» приюта в Шеффилде, были вынуждены притворяться, будто она и правда была такой же худой, как прежде. Когда «ее» дети сказали ей, что она растолстела, она прямо объяснила им, что растит в своем пузичке нового младенчика, и превратила их в участников процесса. Ее откровенность привела штат в ужас, но… Ее рука была кормящей. Будто этого было недостаточно, она настояла на поездке в Лондон посмотреть, как Ангус живет там, и разделила удовольствие выбора мебели, ковров, драпировок, обоев и красок для внутренней отделки «Бен Синклера». К большому облегчению Ангуса ее вкус оказался лучше, чем он ожидал, а к тому же когда он уж слишком отличался от его собственного, она соглашалась без долгих пререканий. Она познакомилась со всеми его лондонскими друзьями и дала несколько званых обедов, не камуфлируя свой шокирующий бугор. — Главная беда, — со взрывом смеха сообщила она невыносимо чопорной и респектабельной миссис Драммонд-Бэрелл, — что я не могу придвинуть стул к столу и запечатлеваю на себе все от супов до соусов. То ли время созрело для перемен, то ли просто Мэри была Мэри, Ангус не знал, но только даже самые желчные его знакомые прямо-таки искали ее освежающей откровенности, особенно когда убедились, насколько она осведомлена в политике и чхать хочет на то, что благовоспитанным леди интересоваться политикой не положено. Избавленный от тревог за нее, Ангус понял, что на протяжении одного короткого лета Мэри из одуванчика превратилась в наиэкзотичнейшую орхидею. Только, подозревал он, ему никогда не откроется, в какой мере эта орхидея изначально дремала в ней. На восьмом месяце она вернулась в Пемберли, обеспечивая своему ребенку рождение в семейном кругу. И потому, когда ее роды начались в первую неделю сентября, Ангус уже имел полное представление о том, какой будет его жизнь в браке. Его жена намеревалась быть его партнершей во всех его начинаниях. Ему, как Фицу и Элизабет, было совершенно ясно, что Синклеры будут в авангарде борьбы за социальные перемены, особенно в области образования. Мэри обрела свое metier[8] — всеобщее обязательное образование. На чугунных воротах сиротских приютов Детей Иисуса в Бакстоне и Стэннингтоне красовался сочиненный Мэри девиз: СВОБОДА В ОБРАЗОВАНИИ.
Ко всеобщему, кроме Ангуса, удивлению, Мэри выдерживала схватки с терпением, безмятежностью и обильными записями в дневнике, который вела между ними. Двенадцать часов спустя она произвела на свет длинного, тонкого мальчика с великолепными легкими; его вопли сотрясали дом, пока ему не объяснили назначение соска, а тогда, слава Богу, он замолк. Мэри все еще следовала заповедям немецкой библии и кормила его сама. К счастью, она полнилась молока, тогда как более пышногрудая Элизабет была совершенно суха. — Бог был очень милостив к нам, — сказала Мэри Ангусу, который превратился в призрак самого себя после двенадцати часов расхаживания взад-вперед по Большой библиотеке в обществе Фица и Чарли. — Как ты хочешь наречь его? — У тебя нет предложений? — спросил он. — Никаких, мой самый дорогой друг. Ты можешь давать имена мальчикам, а я буду девочкам. — Ну, с такой шевелюрой, способной поджечь стог, имя должно быть шотландским, моя ненасытная деваха. Хамиш Дункан. — Какого цвета, кроме морковного, могли быть его волосы? — спросила она, поглаживая густой рыжий пух на головке младенца. — Милый крошечный человечек! Пора устроить, чтобы доктор Маршалл совершил обрезание. — Обрезание? Я не допущу, чтобы мой сын был обрезан! — Конечно, допустишь, — сказала она безмятежно. — Под крайней плотью
На лето 1814 года все собрались в Пемберли, нетерпеливо ожидая рождения двух желаннейших и тревожащих младенцев. Отсутствовал только Оуэн Гриффитс, который не был уверен, что сумеет противостоять чарам Джорджи, если увидит ее во плоти, а потому благоразумно уехал домой в Уэльс. Его трактат о передвижениях Цезаря в Галлии разошелся широко и далеко, настолько проницательно и тонко рассматривались в нем проблемы вроде неточности в расстояниях у Цезаря; и власти предержащие академического мира теперь предрекали ему внушительное будущее. Если внушительный будущий ученый хранил письма Джорджи в аккуратной пачке, перевязанной атласной лентой цвета ее глаз, это было его личное дело и никого другого не касалось. Когда он писал ей, то называл ее своей милой чумичкой. В ее письмах к нему говорилось «Дорогой Оуэн».
Беременность Элизабет протекала спокойно, но и тяжко; она клялась Фицу, что этот их отпрыск прямо-таки великан. Роды тянулись мучительно долго, но без осложнений, и в результате на свет появился могучий мальчик с кудрявыми черными волосами и прекрасными темными глазами Фица. Поскольку его обслуживали две кормилицы, он был тихим и спокойным младенцем, хотя и живчиком. — Бог был милостив к нам, — сказала Элизабет Фицу. — Да, моя любимейшая леди. Нед возвращен нам, и на этот раз будет радоваться своему имени. Эдвард Фицуильям Дарси. Кто знает, может быть, он когда-нибудь станет премьер-министром?
Беременность Мэри протекала более бурно, главным образом из-за книги, которую прислала ей Китти. Автором был аристократический немецкий акушер с весьма определенными понятиями о материнстве вопреки (настаивал Ангус) его неспособности лично испытать этот феномен. Все, что она употребляла в пищу, тщательно взвешивалось или измерялось, вся диета регулировалась соответственно, ее телесное состояние беспощадно контролировалось. Месяцы тянулись, и Ангус все больше приходил к выводу, что Мэри в ожидании родов прекрасно являет свою способность преобразиться в замужнюю леди. На супружеское ложе она прыгнула со всей неудержимостью Лидии, преисполнив его глубокой благодарности, что в ее годы деторождения на исходе. Иначе, размышлял он, она, вероятнее всего, по примеру Джейн попадалась бы всякий раз, когда следующие двадцать лет он скидывал бы панталоны. Посему он мог не сомневаться, что его супруга вполне готова к физическим требованиям брака. Что до интеллектуальных и духовных требований, она преуспевала и в них. Кто еще ухватился бы за идеи безвестного немецкого акушера, словно его трактат был родовспомогательной библией? Какая еще женщина приняла бы беременность, словно нечто само собой разумеющееся, и отвергла затворничество, а по мере увеличения живота в обхвате тыкала бы им людям в талии, будто была худой по-прежнему? Непривычные к виду бесцеремонно беременных леди, те, с кем она встречалась, включая штат «ее» приюта в Шеффилде, были вынуждены притворяться, будто она и правда была такой же худой, как прежде. Когда «ее» дети сказали ей, что она растолстела, она прямо объяснила им, что растит в своем пузичке нового младенчика, и превратила их в участников процесса. Ее откровенность привела штат в ужас, но… Ее рука была кормящей. Будто этого было недостаточно, она настояла на поездке в Лондон посмотреть, как Ангус живет там, и разделила удовольствие выбора мебели, ковров, драпировок, обоев и красок для внутренней отделки «Бен Синклера». К большому облегчению Ангуса ее вкус оказался лучше, чем он ожидал, а к тому же когда он уж слишком отличался от его собственного, она соглашалась без долгих пререканий. Она познакомилась со всеми его лондонскими друзьями и дала несколько званых обедов, не камуфлируя свой шокирующий бугор. — Главная беда, — со взрывом смеха сообщила она невыносимо чопорной и респектабельной миссис Драммонд-Бэрелл, — что я не могу придвинуть стул к столу и запечатлеваю на себе все от супов до соусов. То ли время созрело для перемен, то ли просто Мэри была Мэри, Ангус не знал, но только даже самые желчные его знакомые прямо-таки искали ее освежающей откровенности, особенно когда убедились, насколько она осведомлена в политике и чхать хочет на то, что благовоспитанным леди интересоваться политикой не положено. Избавленный от тревог за нее, Ангус понял, что на протяжении одного короткого лета Мэри из одуванчика превратилась в наиэкзотичнейшую орхидею. Только, подозревал он, ему никогда не откроется, в какой мере эта орхидея изначально дремала в ней. На восьмом месяце она вернулась в Пемберли, обеспечивая своему ребенку рождение в семейном кругу. И потому, когда ее роды начались в первую неделю сентября, Ангус уже имел полное представление о том, какой будет его жизнь в браке. Его жена намеревалась быть его партнершей во всех его начинаниях. Ему, как Фицу и Элизабет, было совершенно ясно, что Синклеры будут в авангарде борьбы за социальные перемены, особенно в области образования. Мэри обрела свое metier[8] — всеобщее обязательное образование. На чугунных воротах сиротских приютов Детей Иисуса в Бакстоне и Стэннингтоне красовался сочиненный Мэри девиз: СВОБОДА В ОБРАЗОВАНИИ.
Ко всеобщему, кроме Ангуса, удивлению, Мэри выдерживала схватки с терпением, безмятежностью и обильными записями в дневнике, который вела между ними. Двенадцать часов спустя она произвела на свет длинного, тонкого мальчика с великолепными легкими; его вопли сотрясали дом, пока ему не объяснили назначение соска, а тогда, слава Богу, он замолк. Мэри все еще следовала заповедям немецкой библии и кормила его сама. К счастью, она полнилась молока, тогда как более пышногрудая Элизабет была совершенно суха. — Бог был очень милостив к нам, — сказала Мэри Ангусу, который превратился в призрак самого себя после двенадцати часов расхаживания взад-вперед по Большой библиотеке в обществе Фица и Чарли. — Как ты хочешь наречь его? — У тебя нет предложений? — спросил он. — Никаких, мой самый дорогой друг. Ты можешь давать имена мальчикам, а я буду девочкам. — Ну, с такой шевелюрой, способной поджечь стог, имя должно быть шотландским, моя ненасытная деваха. Хамиш Дункан. — Какого цвета, кроме морковного, могли быть его волосы? — спросила она, поглаживая густой рыжий пух на головке младенца. — Милый крошечный человечек! Пора устроить, чтобы доктор Маршалл совершил обрезание. — Обрезание? Я не допущу, чтобы мой сын был обрезан! — Конечно, допустишь, — сказала она безмятежно. — Под крайней плотью
