Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг. (Михаил Львович Штих) Страница 1 - Литвек

Михаил Штих. Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг.

«В далекой реке отраженье огней…»

В далекой реке отраженье огней

Затеплил у города вечер…

Как плачет в глуши опустевших полей

Осенний тоскующий ветер!

На западе отблески солнечных снов,

И всё это кажется ложью –

И ветер и жалобы перепелов

Над стынущей скошенной рожью.

О, как мне, мой ветер, в тебе не узнать

Метелей далекого гула!

Я знаю: ты, осень, вернулась опять

И душу тоской захлестнула.

1917, Романов-Борисоглебск

«Вся жизнь – таким немудрым знаком…»

Вся жизнь – таким немудрым знаком,

Вся цель и все мои грехи –

Как уходящий красный бакан*,

Огонь береговой вехи.

Уж ночь близка. Мрак неминуем.

Всё, как огни, уйдет назад…

О, ты, не смытый поцелуем,

Разлитый по реке закат!

* Бакан – устаревшее бакен.

ОТЪЕЗД («Их не было.И мы их не хотели…»)

Брату

Их не было. И мы их не хотели.

Их срезал колокол – все вереницы слов,

И за меня тебе привет пропели

Певучие цимбалы буферов.

И паровоз, захлебываясь плачем,

Рванулся в ночь, как раненый дракон…

Дыханьем лета пыльным и горячим

Дышал мой город в прорези окон.

Вокзал ушел. Не помнишь и не знаешь,

Что были мы иль не были вдвоем…

Я знаю, что ты взглядом провожаешь

Вагон последний с красным фонарем.

1917

НЕЗНАКОМКЕ

Дымила грязь. Снег почерневший таял…

Вы в легком белом шли – задумчиво-грустны,

Как ангел падший, изгнанный из рая

И брошенный сюда, в водоворот весны.

Осколки луж – как окна на болоте,

И Вас засасывал весенний черный гной.

А мне казалось – Вы как будто ждете,

Что встанут просини и крылья за спиной.

Но – темнота. И только плыли тени,

Как птица вздрагивал и бился желтый газ…

Вздохнула ночь туманом испарений,

Прилипла к улице и разлучила нас.

1917, Москва

ОТЪЕЗД («Уж обессилел кровью плакать…»)

Н.И. и В.И.Ш.

Уж обессилел кровью плакать

Заката длинный тонкий меч…

Там, за окошком, ночь и слякоть –

Вожатой проводов и встреч.

Прильнул щекой к оконной раме.

Огни на дальнем берегу…

Я образ дней, ушедших с Вами,

В душе надолго сберегу.

Уйдет капель – разлук подруга…

Пусть. Больно знать лишь, что за ней

Взметнется и заплачет вьюга

И заметет следы саней.

И больно знать, что всё на свете –

Как этот хрупкий санный след,

Что мой рассвет замрет, заметен

Метелью пролетевших лет.

1917, Романов-Борисоглебск

РОССИЯ

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые,

Как слёзы первые любви.

А. Блок

Леса сквозят. Бессилье… Лень…

И в воздухе тлетворный морок…

Но пасмурный осенний день

Так сердцу несказанно дорог.

Пусть уплывают в даль года,

Пусть юность оплетут седины, –

Мне будут милы как всегда

Твои унылые равнины.

И пусть в речных затонах кровь

К воде подмешана зеркальной, –

Я сохраню мою любовь

Такой же светлой и печальной.

И, отходя к иному сну,

Я вспомню блеск ночей метельных,

Твою последнюю весну

И грусть просторов беспредельных.

1917, Москва – Сокольники

ТЕАТР ОСЕНИ

Что поле? – Сцена. Смену декораций

Кисейный занавес осеннего дождя

Ревниво прячет от рядов акаций,

Что ждут, рукоплеская и гудя.

Лишь стане тихо – занавес совьется.

Там только радуга над сваленным плетнем,

Там только стадо хмурое плетется

Вслед за осенним уходящим днем.

Среди равнин, на кочке – пастушонок –

Унылой оперы тоскующий статист…

И звук рожка так жалобен и тонок,

И дальний лес так призрачен и мглист.

Ведь поле – сцена. Песнь рожка допета.

Уходит радуга. Кулисы – за горой…

И там, на сцене, умирает лето –

Израненный, развенчанный герой.

1917, Романо-Борисоглебск

ЯПОНСКАЯ ХУРМА

Я оставлю, когда умру,

Просьбу, только просьбу в наследство:

Заверните меня в красную курму

И вспомните мое далекое детство.

Я помню – тогда, тогда –

Диковинные японские звери,

Как слова «Калиф» и «Багдад»,

Распахивали сказочные двери.

И каждый зверь оживал

И двигался по красному шелку,

Я с ними обо всем толковал,

Но в общем… не понимал их толком.

А на мертвом… шелковая курма

(Право же, это не так нелепо!)

Разгонит и оживит дурман

Погребальных великолепий.

1917, Москва

ДУША МОЦАРТА

Ты думаешь – в дымной слякоти Марта

Грохочет безумный год?

Это Реквием Уходящего в вечность Моцарта

Выпущен на волю, под церковный свод.

Тесно там. – Хочется в поле, на ветер.

Слышишь – скрипка заплакала и осталась одна?

Со стоном гобоя догорает вечер

В готическом переплете окна.

Ах, нет! Нет, – то не вечернее небо,

На котором – обманом – Любовь и Добро, –

Это Его глаза