воображение, а иногда можно взлететь под облака, в царство фантазии. Ничего плохого в этом нет. Фантазия искусству не вредит, как говорится. И люди с большим интересом относятся к выдуманным фигурам и вымышленным историям, чем к слепым копиям жизни… Конечно, конечно, жизненный уровень повышается, как утверждают. На рынке с каждым днем появляется все больше товаров, в том числе и таких, которые не только приносят пользу, но и приятны для глаза, веселят сердце. Поэтому необходим также и больший выбор — по-словенски мы, как обычно, сказали бы: ассортимент — изделий для души. Люди сыты литературными пирогами и мясом. Это, безусловно, здоровая и добрая пища, но теперь им охота отведать фазанчика, пестрой куропатки, чего-нибудь острого и пикантного… Конечно, конечно, мир еще не во всем ровный да гладкий, будничная жизнь вовсе не по-будничному бурная и безмятежная, героическая и робкая, горькая и сладкая, однако человек, несмотря на это, а может быть, благодаря этому, охотно переключается на другое, даже на фантастику, хотя именно там у него иногда дрожит и леденеет сердце, так как фантастика есть странное, странное и даже очень странное зеркало, которое, несмотря ни на что, не отражает и не может отражать ничего иного, кроме как опоэтизированную картину нашей собственной внешней и внутренней жизни… О, диалектика и сюда сунула свои пальцы! От нее не уйдешь! Словарь говорит, что это метод познания явлений природы в развитии как результат единства противоречий. У меня такое определение вызывает некоторую досаду: отчего не нашлось для обозначения результата словенского слова, однако особенно мне досадно, что результат-то — это человек. Еще чего! Вот так. И если ты диалектики не знаешь и не признаешь ее, то так и останешься явлением природы, которое диалектика толкает в противоречия, и результат этого — ты сам. О дикий зверь! (Я думаю об этом всерьез и с должным уважением, поэтому было бы уж слишком, если б какому-нибудь милиционеру от литературной критики вздумалось из-за этого призвать меня к ответу!) Итак, следовательно, у меня все хорошо и в полном порядке. Только старик попался скучноватый. Хотя, ничего не скажешь, он хорошо вписывается в пейзаж. Сумрачный какой-то, из него можно сделать романтическую, даже фантастическую фигуру.

Любопытно было бы заглянуть ему в душу. Но некогда… Да и вообще он меня не интересует. А почему? Потому что не нравится он мне. Не могу сказать, что он мне противен, просто не нравится, и все. Руки ему я бы не подал… Разве не странно, что есть люди, которые неприятны не только духовно, но даже своей внешностью. И этот таков. Я хорошо знаю, что не смог бы его описать, даже окажись он очень интересным. Я должен любить всех своих героев, если хочу их описать, даже тех, с кем я воюю и кого презираю. А этот мне не нравится. И чем дальше, тем больше. Чешется, бормочет свое «такое дело», а лицо постное, будто у него язва двенадцатиперстной кишки… Должно быть, бедняга в самом деле хворает, вон как высох».

Хозяин откашлялся и громко проглотил слюну.

— Хм… такое дело. — Он продолжал почесывать подбородок. — Тишина… разумеется… тишина.

— Тишина! Тишина! — оборвал его Петер Майцен. «Причем не на один час! И не на один день! И не на неделю! Тишина, вообще тишина».

— Хм… Что касается этого, тут тишина… Если бы вы на зиму остались, тогда б еще больше узнали, что такое тишина!.. Одиночество тут будто лает на человека!

«Посмотри-ка, чего начесал, горемычный! — удивился Петер Майцен. — Ведь именно так Тилчка сказала Темникару, когда долгая зимняя ночь накрыла одинокий Темник». И Петер Майцен ответил словами Темникара:

— Одиночество-то пускай лает, только б люди не лаяли!

— Хм, такое дело, — скоблил подбородок хозяин. — Одиночество не всегда приятно, но и люди временами помеха.

«Что такое? Опять слова Темникара! — вздрогнул Петер Майцен, и вдруг у него на душе стало как-то неприятно. — Странно! Ведь они жили в сотне километров друг от друга и ни разу в жизни не встречались! Откуда эта непонятная связь?»

Он оглянулся и окинул хозяина взглядом. В самом деле! В проеме окна, в сверкающем потоке ослепительного солнечного света, который падал во внутренний двор, вырисовывалась старая готическая статуя великомученика несколько увеличенных размеров. Крестьянин был необычайно худым и изможденным. Лицо продолговатое, лоб высокий, глаза большие, щеки впалые, нос острый, опущенные книзу серые усы напоминали струйки неведомой застывшей жидкости. Он был голый до пояса. Под загоревшей дубленой кожей отчетливо вырисовывались узкие ребра. Живот его, казалось, никогда не наполнить. Короткие грязные штаны из темно-коричневого плиса мешком свисали с бедер, словно вырезанных из одного куска дерева. Из широких штанин торчали две длинные тощие ноги, но колени были необычно толстыми и узловатыми, будто их вырезал некий плотник, не очень заботившийся о форме, но думавший прежде всего о том, чтоб его изделия служили вечность.

«Нет, ничего у него нет общего с Темникаром. Даже отдаленно он его не напоминает. Темникар был богатырь, а этот — сущая жердь, хотя и не очень-то хорошо так называть человека».

— Хм, такое дело… — сказал крестьянин, шаркнув ногою. — Не обессудьте, а стоит?..

«А голос какой! Пустой и хриплый! Словно по деревянному желобу сыплется галька. Темникар говорил так, что все кругом гудело. Когда он исповедовался, вся округа знала о его грехах. «Тише, тише, Ерней!» — утихомиривал его священник в исповедальне. А Темникар еще пуще: «Если богу надо знать, каков я, то почему бы не знать и людям! Или это бесчестно? Ведь я живу на земле, а не в небесах!

— Хм… — почесывался хозяин. — Вы же знаете…

— Конечно, знаю!

— Не обессудьте… я ведь так спросил.

— Что? Вы о чем-то спросили? — обернулся Петер Майцен. — Я не слыхал.

— Не обессудьте, я спросил: стоит ли?

— Что?

— Стоит ли писать?

— Нет! — хмуро ответил Петер Майцен, и темная тень вновь прошла по его лицу. «Этот дьявол мне в самом деле надоест. Он, конечно, думает только о деньгах, но попадает в самое больное мое место».

— Хм, такое дело… Люди нынче слишком мало читают… Ну, дети еще… Зимой… Или когда скотину пасут.

«Сейчас самое время выставить его из комнаты!»

— Слишком мало читают… О войне-то вовсе не желают читать… Войной все сыты.

— Разумеется…

— Хм, такое дело. Воспоминания горькие… И самые разные… И раны еще не затянулись, как говорится… Если вообще затянутся.

— Время все лечит! — решительно ответил Петер Майцен, кладя связку книг на стол. — Нельзя где-нибудь еще один стол раздобыть?

— Не верится, — покачал головой