красивый. «Ах, как мы его недооценивали!» — скажут тогда все и горько зарыдают от стыда и сожаления. А Наташа…

Потом, к его чести, он подумал, что орал-то он, в общем, зря — ведь ничего плохого родители ему не хотели. И совесть начала мучать мужественного Петра Батурина. Он кряхтел и сопел и ворочался на своем диване. «Да не вертись ты! Спи! — сказал диван почему-то отцовским голосом. — Утро вечера мудренее».

«И верно», — подумал Петр и заснул. Но, видно, что-то грызло его и во сне, потому что проснулся он необыкновенно рано. Проснулся, потянулся и сразу вспомнил о вчерашнем. А вспомнив, почесал затылок: ничего не попишешь — перед родителями надо извиниться.

«Вот и денься куда-нибудь от этих взрослых! Только носом и тыкают. Иногда, правда, правильно». Он стал думать о профессоре, о Варенцове и об отце. Интересно, ведь чем-то они похожи друг на друга.

«Ладно уж, извинюсь», — опять подумал он.

Из кухни донеслись громкие голоса родителей. «Эге, — удивился Петр, — с чего они-то в такую рань поднялись?» Он прислушался: судя по всему, разговор на кухне шел весьма крупный.

Петр вылез из-под одеяла, на цыпочках подошел к двери и слегка приоткрыл ее. Точно! Отец и мать ссорились!

— А я тебе говорю, — гремел Степан Александрович, — все ты и эта твоя Аристарховна! Дурите головы мальчишкам!

— А тебе на него совсем наплевать! — решительно возражала Мария Ивановна. — Пусть олухом вырастет? Да?

Петр осторожно прикрыл дверь и опять залез под одеяло. Сна уже ни в одном глазу не было.

Сильно хлопнула входная дверь — как выстрелила. «Ну и ну! Заварил я кашу, — сокрушался Петр и опять вылез из-под одеяла. — Надо расхлебывать».

И он в одних трусах выскочил на кухню. Отца уже не было.

Мария Ивановна стояла около раковины и выливала в нее… рыбий жир. Витаминизированный!

— Мам, — содрогаясь, сказал Петр Батурин, — зачем ты выливаешь? Я ничего… я к нему вроде даже привык… полюбил даже, — сказал он противным подхалимским тоном.

Мария Ивановна повернулась к нему. Глаза у нее были красными.

— Отец работает как вол, — с горечью сказала она, — трудится, чтобы нам хорошо жилось. Экскурсии тебе на свой родной завод устраивает, мотор какой-то с профессором достает, в школу они ходят, чтобы хорошую мастерскую оборудовать. И отдохнуть отцу некогда. Даже на рыбалку не выберется. А этот?! Никакого уважения! — Она махнула рукой: — Эх ты! Из-за тебя ведь со… со… Степой ругаться ста-а-ала. Всю жизнь как голубки прожили — ни разу не ссорились. А тут… — голос у нее сорвался, и она свирепо затрясла бутылкой с рыбьим жиром над раковиной. — Не выливается еще тут!.. — и она швырнула бутылку в раковину. С громким треском бутылка кокнулась, и в воздухе запахло густо и противно.

Петр проглотил слюну. «Вот беда, — подумал он с тоской. — Что делать-то будем?»

Что-то вроде эпилога

На этом я, кажется, могу закончить свое повествование.

Но не так-то просто, оказывается, закончить. Оказывается, закончить ничего просто так невозможно.

Во-первых, вы, уважаемые читатели, вправе меня спросить:

— Ну, а дальше?

Во-вторых, вы можете спросить меня:

а) что значит начать «новую жизнь» и начал ли ее наш мужественный Петр Батурин?

б) почему уважаемый автор не хочет дописать всю эту историю до конца, а прерывает ее где-то на середине?

в) как автор думает: будет из Петра Батурина толк или не будет?

Но, может, на эти вопросы вы ответите сами? А, дорогие читатели?