Именно такими были и эти новые мысли. Охватившее монаха вдохновение было просто ослепительным. Настолько ослепительным, что он зашатался и чуть не упал, не в силах устоять под его давлением. На какое‑то мгновение он даже забыл, где находится — да и какое это имело значение? Слова, пронизывающие его сознание — торжественные слова — только в них был смысл, только они действительно существовали.
И все же в происходящем участвовал также и его разум, ибо нахлынувшие мысли звучали на его родном языке. Как их выразить такими словами, которые поймут его братья–монахи и люди во всей империи? Он знал, что сделать это обязан — а иначе его не простит Бог, как не простит он себя и сам.
В трапезной было темно, но не холодно — благодаря летней погоде и испарениям, исходящим от монахов, воздух был достаточно теплым. Монах взял краюху хлеба и чашку вина. Он ел и пил, не ощущая вкуса. Его товарищи пытались с ним заговорить, но он не отвечал. Его взгляд был устремлен вовнутрь, прикованный к чему‑то такому, чего не мог видеть никто другой.
Внезапно он вскочил и возгласил:
— Нет Бога, кроме Господа, и Христос — Сын Его! — Это было именно то, что он хотел сказать, и произнесено это было на хорошем греческом языке. Вот только пропала та почти гипнотическая энергия, которой обладала бы эта фраза, скажи он ее на языке, знакомом ему с раннего детства. Тем не менее, как было видно, своей цели он достиг — некоторые из монахов посмотрели в его сторону, а двое из них, услышав только самое начало песни, осенили себя святым знамением — перекрестились.
Он едва замечал окружающих. Только потом он осознал, что услышал слова Иоанна, в трепете обращенные к настоятелю Исааку:
— Он опять одержим священным припадком.
Ибо Иоанн был прав. Он действительно был одержим припадком — сильнее, чем когда‑либо раньше. Его слова лились и лились откуда‑то изнутри:
— Он Кроток, Он Милосерден, Он отдал Своего единственного Сына, дабы спасти человека. Славен будет Господь во веки веков — Отец, Сын и Дух Святой. В какие же благословения Божьи можно не верить?
Он продолжал и продолжал свои песнопения. Та крошечная часть его разума, которая в восславлении Господа не участвовала, благодарила Бога за пожалованный ему дар, который был почти равен способности говорить на незнакомых языках. Иногда он говорил по–гречески с трудом — особенно когда разговор касался мирских дел. И тем не менее сейчас он находил нужные слова легко и просто — снова и снова. Это случалось и раньше, но не в такой степени.
— Нет Бога, кроме Господа, и Христос — Сын Его! — Закончив теми же словами, что и начал, монах остановился, глядя по сторонам и медленно приходя в себя. Его колени задрожали, и он опустился обратно на скамью. Он ощущал себя опустошенным, но достигшим триумфа. Единственная известная ему аналогия была совершенно не монашеской — он чувствовал себя так, как если бы только что познал женщину.
Он редко вспоминал о жене, покинутой им так же, как и все остальное, когда он оставил мир ради монастыря. Он мысленно поинтересовался, жива ли она — лет ей было куда больше, нежели ему. Обуреваемый чисто человеческой гордыней, он также поинтересовался, вспоминает ли о нем она. Будучи предельно честен, он в этом усомнился. Они вступили в брак не по любви, а по воле родителей. Для нее этот брак был не первым. И уж наверное не последним.
Прикосновение чьей‑то руки привело его в чувство полностью.
— Этот гимн был великолепен, — сказал Иоанн. — Я считаю, что мне несказанно повезло, ибо я его услышал.
Монах скромно опустил голову:
— Ты слишком добр ко мне, отец эконом.
— Я так не думаю. — Немного поколебавшись, Иоанн продолжил: — Я верю… я молю Бога о том, чтобы ты мог свои слова записать, дабы те, кому не посчастливилось здесь сегодня находиться, смогли все же познать воспетые тобою истину и величие.
Монах засмеялся — именно так, подумал он, как засмеялся бы над какой‑нибудь ерундой после совокупления с женою:
— Не бойся, отец эконом. Слова, произнесенные мною, записаны у меня в сердце. Они меня не покинут.
— Да будет так, как ты говоришь, — сказал ему Иоанн.
Однако эконом ему явно не верил. Чтобы его успокоить, монах спел новый гимн снова, на сей раз не в виде бурного потока сознания, а как старую и хорошо известную песнь.
— Как видишь, отец эконом, — сказал он, закончив, — что мне пожаловал Господь, самый Великодушный, то не пропадет.
— Теперь уже я присутствовал при двух чудесах, — сказал Иоанн и перекрестился. — Сначала я услышал твою песнь в первый раз, а потом услышал ее заново, и не заметил никакой разницы, ни единого измененного словечка.
Монах мысленно сравнил оба исполнения своего гимна.
— А разницы никакой и не было, — уверенно сказал он. — Я мог бы в этом поклясться перед самим Христом, который всему Судья.
— Передо мной клясться не надо, я тебе верю, — сказал Иоанн. — И все же, я полагаю, предел есть всему, даже чудесам. А посему я возлагаю на тебя следующую обязанность — немедленно иди в келью для переписчиков, и не покидай ее, пока не сделаешь три копии своего гимна. Одну оставь себе, другую дай мне, а третью — кому‑нибудь из братьев по собственному усмотрению.
Монах в первый раз в жизни осмелился ослушаться эконома:
— Но, отец эконом, мне не следует терять так много времени, которое я мог бы использовать для приготовлений к нашему путешествию.
— Отсутствие одного монаха большого значения иметь не будет, — твердо сказал Иоанн. — Делай, что я тебе говорю — и тогда мы привезем в Константинополь не только наши бренные тела, но и сокровище на все времена, заключающееся в твоих словах, исполненных мудрости и благочестия. Вот почему я повелеваю тебе написать три копии — если случится самое худшее, и персы, упаси Боже, нас догонят, то и тогда, может быть, хоть одна из копий попадет в город. Обязана попасть, я думаю. Эти слова слишком важны, чтобы подвергнуться забвению.
Монах подчинился:
— Тогда пусть будет так, как ты говоришь. Я неверно понял, почему ты