иду… Шла всю ночь, устала, изголодалась… Начало светать. Осмотрелась. Пора зарывать рацию и радиопитание. Зарыла. Уже совсем было светло, когда я остановилась возле домика на окраине села.
На пороге показалась хозяйка, худощавая женщина лет тридцати пяти. Она с острым беспокойством посмотрела на меня.
— День добрый, — внешне спокойно поздоровалась я с ней по-польски.
Она кивнула в ответ и тихо сказала:
— Зайдите быстро в дом.
Я вошла.
— Панна не из того самолета? — чуть слышно спросила хозяйка.
— Какого самолета? — пожимаю плечами. — Вот мой паспорт. Мне нужно в Заверцы.
Женщина ничего не ответила. Она с тревогой глянула во двор и насторожилась. Я тоже прислушалась, а сама думаю: «Неужели догадалась?»
Женщина повернула ко мне худое бледное лицо и прошептала:
— Месяц тому назад немцы расстреляли моего мужа… На глазах у меня и детей, — она утирает передником слезы. — Он не помогал партизанам, нет…
— Немцы в селе есть?
— Да.
— Мама, — захныкал за занавеской ребенок. — Хочу хлеба…
Женщина отодвинула занавеску, и я увидела на деревянной кровати пятерых детей.
Опасность и риск днем и ночью были моими неотступными спутниками. Но сейчас я уже думала не о себе.
«Надо уходить отсюда немедленно, — решила я. — Ведь они все могут из-за меня пострадать…»
Надсадно загорланил петух. Женщина вздрогнула и прислушалась.
— Пойду, — шагнула я к двери.
— Сейчас картошка сварится, позавтракаете, — остановила она меня.
Я была очень голодна, но отказалась. Ведь в маленьком казанке всего несколько картофелин…
— Снимите сапоги, прилягте на топчане, — как бы переборов что-то в себе, сказала хозяйка. — Вечером провожу вас…
Я доверилась этой чуткой польской женщине (хотя даже не спросила, как ее зовут).
На душе — тревога: «А что, если немцы уже идут за мной вслед?» И тут же успокаиваю себя: «Документы у меня железные, польский язык знаю прекрасно, никто меня не видел, когда я вошла в этот дом…» Почему-то пришли на память слова одного разведчика: «Разведчик — артист. Он играет в великой драме — войне. И от того, как он сыграет свою роль, зависит не только успех его дела, но и жизнь его товарищей…»
И все же сон властно сковал меня. Я — снова девочка-подросток — стою перед начальником почты паном Оляреком. Он сидит за письменным столом под портретом Пилсудского, держит в руке лист бумаги.
— Изучил ваше заявление, — обращается он ко мне. — Да, панна Огненко может стать телеграфисткой, — он любезно улыбается, а наглые глаза его остаются холодными. — Только телеграфисткой… в Березе Картузской[4]. Там, где сейчас ваш отец! Будете перестукиваться через стенку с нелегальными, пся крев! — и он швыряет мне в лицо заявление.
Погасла моя обманчивая надежда. Страх и отвращение ворвались в мою душу. А пан Олярек кричит на меня, точно на скотину:
— Вон отсюда, быдло!
В слезах прибегаю домой.
— Мама!..
— Не надо, доню, — утешает мать, а сама роняет слезы. — Твой отец говорил людям, что так всегда не будет…
Отец! Он тоже привиделся во сне… Нет, не укорял меня за то, что покинула родной дом и пошла воевать. Лукаво щурясь, он держал в руке широкополый соломенный бриль и наставлял меня, как обводить вокруг пальца ненавистных фашистов. А все кругом уже было охвачено первым дыханием осени, и гнулась к земле отягощенная плодами яблонька. Это дерево я еще маленькой девочкой посадила возле нашей хатенки…
— Панночка, проснитесь, — осторожно касается моего плеча хозяйка. — Вам уже пора идти…
…Женщина оставила детей со своей старшей дочкой Зосей, девочкой лет тринадцати, и повела меня через поле, избегая дороги. Пришли мы в соседнее село к ее родственнице, где меня надежно спрятали. Потом я выкопала рацию и из этой хаты передала в разведуправление фронта первую радиограмму.
Антонина Ивановна умолкла. Задумалась. Казалось, вся ушла в воспоминания полной тревог и опасностей своей юности. К ним подошел Никанор Павлович. — Тоня, утром тебе надо рано отправляться в дорогу, — напомнил жене. — Ляг пораньше. Нет, Антонина Ивановна не забыла, что Львовская телестудия пригласила ее выступить по телевидению в «Эстафете новостей». Ее увидят на своих голубых экранах и будут слушать телезрители всего Советского Союза. Дочь уже спит. Антонина Ивановна сидит за столом и перечитывает странички своей записи. Многие радиограммы разведчица помнит, будто передавала их только вчера. Может быть, рассказать людям об этой:
Антонина Ивановна умолкла. Задумалась. Казалось, вся ушла в воспоминания полной тревог и опасностей своей юности. К ним подошел Никанор Павлович. — Тоня, утром тебе надо рано отправляться в дорогу, — напомнил жене. — Ляг пораньше. Нет, Антонина Ивановна не забыла, что Львовская телестудия пригласила ее выступить по телевидению в «Эстафете новостей». Ее увидят на своих голубых экранах и будут слушать телезрители всего Советского Союза. Дочь уже спит. Антонина Ивановна сидит за столом и перечитывает странички своей записи. Многие радиограммы разведчица помнит, будто передавала их только вчера. Может быть, рассказать людям об этой:
«Центр. В Вустрау, юго-восточнее Нейруппина, находится главная квартира Гитлера. Вокруг сильная охрана. Все дороги в этом районе контролируются СС. По словам местных жителей, несколько дней назад сюда прибыл Гитлер. Сейчас он якобы в лесном замке.В ту же ночь советские бомбардировщики совершили массированный налет на указанный район. «Я должна рассказать о смелых девушках-армянках Шушаник Степанян и Зарвардт Долуханян», — решает Антонина Ивановна. И она пишет новую страничку:«Венера».
«Тогда, в ночь с 18 на 19 марта 1945 года, наш небольшой транспортный самолет взлетел с аэродрома неподалеку от польского городка Ченстохова. В самолете нас было двое: Вагаршак Михайлович Аракелян и я. Курс на Берлин. Отныне для тех, кто будет держать с нами радиосвязь, мы — «Аракс» и «Венера». Первой самолет покинула я. Приземлилась. Ветер оказался сильнее, чем определил штурман, и меня отнесло километра на два от условленного места встречи с «Араксом», Еще до рассвета замаскировала рацию и радиопитание под обнаженными корнями вербы, а сама притаилась за вербами над ручейком. Жду, когда посветлеет, чтобы запомнить тайник. Утро настигло меня уже возле того самого озера, куда с парашютом угодил «Аракс», едва не утонув. Но об этом узнала потом. А сейчас, побродив вблизи озера больше часа, решила сама добираться до конспиративной квартиры в Нейруппине…»И припомнилось Антонине Ивановне, как на станции Френсдорф, когда она садилась в поезд, на мгновение у нее замерло сердце: жандарм потребовал предъявить документы. Опять выручил безукоризненный берлинский выговор. Антонина владела немецким языком так же прекрасно, как и польским. — Гут, фрейлейн, — вернул он обратно аусвайс на имя немки Гертруды Нейман. Антонина Ивановна продолжает писать:
«Через полчаса я уже беседовала с миловидной немкой средних лет. Фрау Эрика ехала с ребенком к себе домой в Нейруппин. И когда через полтора часа я сошла с поезда (а было уже позднее время), фрау Эрика,