лишком из книжного моря.

С таким же душевным трепетом мужиковатый старшина увидел, как я засел за эти вот тетрадки, из которых, как из разбитой бутылки на морском берегу, взлетает привидением корабль дураков, джинн ненаписанного романа.

Стонас тут же достал свой фотоаппарат - сделать мой снимок, чтобы я после послал фотографию матушке.

И ведь сделал, и проявил, и сам напечатал!

Эти два снимка - единственное свидетельство от той, сгинувшей, утонувшей бишкильской эры.

Я сижу в форменной рубашке на кровати у белой стены. На моих коленях рукопись. Снимки уцелели чудом. Я дал глупейший зарок не сниматься в военной форме - в знак эстетического протеста против китча советской власти (к политике я был всегда равнодушен). И вот нарушил зарок уже в первый день.

Больше того, в припадке благоговения перед пишущим человеком через день старшина даже уступил мне свою дальнюю комнату - там тише! - а сам перебрался в неудобную проходную.

И не захотел слушать никаких объяснений: молчи в тряпочку, лейтенант, я сказал.

Больше того, он привез с гауптвахты свой письменный стол из кабинета, чтобы я культурно писал за столом, а не сидючи на кровати.

Мне неловко от забот старшины, в котором странно сочетаются грубость солдафона и акварельная нега Чюрлениса.

Что ж, чу!

"- матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась, и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?.."

В Венецию, конечно. Там, там я попрошу эстетического убежища!

Оказавшись в Венеции, я понял - художник должен жить только на Гранд-канале. Глаза обретают чуткость мыльного пузыря и готовы лопнуть от малейшего нажима. В Венеции я мигом увидел, что лента на соломенном канотье гондольера Джорджио - мутно-розовая. Вот ее истинный цвет. В родном краю я счел бы ленту всего лишь красной.

Утро.

Посыльный из штаба. Товарищ лейтенант, вас срочно к начштабу.

Что случилось?

Труп солдата в кювете на станции!

Первый труп моей службы.

Мчу на газике по все той же грунтовой дороге сквозь поля к полустанку. На ходу читаю приложение к Уголовному кодексу: осмотр места происшествия, опознание тела, протокол опознания...

Действительно, в кювете лежит опрокинутый на спину труп молодого солдатика невероятного синего цвета. Страшные ультрамариновые руки торчат из рукавов рыжей шинели. Жуткое лицо с вареными белыми глазами. И рой мух. От жары вонь разложения уже встала в полный рост над молодой смертью.

Давясь от тошноты и закрывая лицо платочком, отдаю команды такому же несчастному солдату, приданному мне в помощь.

Солдатик покорно ворочает синее тело. Он служит рядовым в роте охраны. Вытаскивает мертвеца за руки из кювета на травяной склон. Расстегивает шинель. Снимает пояс. Осматривает карманы в поисках документов. У живого солдата нет привилегии офицера зажать нос, вся надежда на бесчувственность духа. И он вполне равнодушно делает свое дело.

Шум машин.

К трупу слетаются золотые погоны.

Первым на рафике прибывает командир химического батальона полковник Удальцов. Следом на газике - командир трубного батальона полковник Семейкин. Последним мой командир, Батя, начальник военного гарнизона и командир дисциплинарного батальона полковник Охальчук. Он не спеша вылезает из армейского джипа в сопровождении начштаба и любимого рыжего ирландского спаниеля Джерри. Сначала на свет появляется нога в хромовом сапоге, нащупывает опору, затем вылезает сам полковник, громоздкий высоченный несгораемый шкаф с погонами. К ноге спрыгивает спаниель и кидается к трупу.

Ко мне, орет Охальчук, забирая любимца на руки.

Полковники вынуждены первыми отдать честь комбату (хотя тот держит пса на руках и, разумеется, не может в ответ козырнуть по уставу). Впрочем, Охальчуку глубоко на это начхать. Он подзывает меня и слушает краткий рапорт. Начштаба изучает найденный у солдата военный билет.

Чего он так посинел? Спрашивает полковник.

Пожимаю плечами.

Это не наш, вмешивается начштаба. Дембель Ноготков из Чебаркуля.

Все тут же садятся в машины и уезжают.

Жду труповозку.

Рой мух над солдатом набирает густоты, как смерч босховской нечисти в садах земных наслаждений.

А вот и полуторка уныло пылит по дороге.

Шофер и мой рядовой под команды санитара в белом халате дружно закидывают тело в кузов. Мертвая масса издает шлепок сырого теста о противень. Курс санитарной машины - в челябинскую анатомичку при военном госпитале. Тоска. В станционном буфете покупаю изнеможенному солдату бутылку ситро, рыбные консервы в томате и батон белого хлеба. Сам не могу откусить от батона даже граммульку.

Этот машинальный студенческий жест - разделить случайную трапезу с солдатом - сделал мне славу в дисбате.

Кум фраер чесняк!

Тезаурус: Кум - оперативный работник в зоне.

Фраер - человек, не имеющий отношения к ворам.

Чесняк - порядочный тип.

То есть в переводе на русский литературный фраза читается так: эта скотина - вполне порядочная свинья.

Забегая вперед, скажу: от постоянного шока в дисбате я все два года службы практически не могу есть.

Завтракая в офицерской столовой, выпиваю только стакан крепкого сладкого чая. В обед - еще стакан чая с тремя ложками сахара с хлебом. Ужинаю тем же чаем. Аппетит оживает только в Челябинске, когда я приезжаю в прокуратуру. Там за углом был маленький ресторанчик "Север" с круглыми столиками, одетыми в крахмальные скатерти, там я и закатывал себе постыдный лукулловский пир.

И постскриптум:

Через пару дней пришло заключение военной экспертизы.

Солдат убит разрядом электротока.

В счастливый день дембеля он не стал ждать пригородной электрички, а влез на крышу вагона товарного поезда. Перед грозой воздух напился такой неистовой силы из туч, что солдатик на крыше вагона снял на себя разряд электричества из низко нависшего высоковольтного провода.

Его смерть от палящей синевы была молниеносна.

Куда ж ты так спешил, солдат Ноготков?

Дело закрыто.

Но вечерами снова и снова открывается другое дело - белая папочка с эскизом "Корабля дураков".

Шпалера шитого золотом средневековья задергивает вид на уральский Бишкиль с горящей мельницей ада. Там мелется злоба мира.

Долина Иосафата: пейзаж пыток

Если любовь к Богу не удерживает тебя от греха, то пусть, по крайней мере, удержит страх перед Адом.

Фома Кемпийский

Бишкиль.

Дисбат - это два квадрата, придвинутых вплотную друг к другу так, что у двух половин - одна общая разделительная стена. В правом квадрате - три казармы, в каждой по роте заключенных солдат. Плюс корпус столовой. Зона окружена двойным забором с вышками охраны по углам квадрата. По ночам