вы так же равнодушно проходили мимо и не подобрали бы их?» Надо, говорил он в одном из своих выступлений, воспитывать в каждом трудящемся заботливое и бережное отношение к городскому хозяйству, к улице, мостовой, мостам, трамваям, дому...
Киров был тесно связан с комсомолом, считал его самой надежной, самой революционной школой для подрастающего поколения. Он очень любил детей, следил за работой пионерской организации Его забота о пионерах, школьниках сочеталась со строгой требовательностью.
«Двенадцатилетние ребята, – говорил Сергей Миронович, – разбираются в своих поступках и могут за них отвечать. Нужно только к ним умело подойти».
Недолго, всего сорок восемь лет, прожил на свете Сергей Миронович. Злодейская пуля классового врага сразила его, когда Киров был в расцвете сил.
Из большого его творческого наследия в эту книгу включено несколько отрывков из писем 26-летнего Сергея Кострикова к любимой девушке, другу, невесте, а потом и жене – Марии Львовна Маркус. Написаны они в тюрьме.
М. Л. Маркус Не ранее 16 сентября 1911 года Дорогая Мария Львовна! Тревога оказалась ложной, я остался здесь еще minimum на две недели[1]. Жаль, но ничего не поделаешь, до сих пор, очевидно, нет никакого ответа из Томска, и когда он будет, аллах ведает. Огорчает меня это промедление и потому, что, пока я здесь, Вы слишком много «носитесь» и расточаете свою нервную энергию, что, конечно, влияет на Вас очень отрицательно. И мне почему-то кажется, что, когда я уеду, Вы будете чувствовать себя спокойнее. Знаете, какие бы прочные нити ни связывали людей, но чем большее расстояние разделяет их, тем слабее чувствуется эта связь. Это физический закон. Чем ближе друг к другу люди, чем они чаще имеют возможность взаимно напоминать о себе, тем больше волнений, переживаний и проч. Это во-первых. А во-вторых, чем ближе к Томску, тем, следовательно, ближе к результату. Не так ли? Когда я увидел присланные мне Вами вещи, мне стало просто стыдно. К чему все это? Зачем новая шапка и прочие теплые вещи? Бессребреница! Так Вы легко можете обанкротиться, и Вас, как злостного банкрота, отправят по моим следам. Я понимаю, можно жертвовать и духовно и материально, но ведь всему должен быть предел. В общем, конечно, все это мелочи, но они очень характерны, и вот почему. Чем большее участие Вы принимаете в моей судьбе, тем ярче мне представляется свое ничтожество... Не думайте, что это плод мимолетного настроения. То же самое я испытывал неоднократно и на свободе. Если Вы вспомните Достоевского, то это Вам станет понятным. Бессмертный душевед Достоевский! Как много мы имеем его в себе! Помните Карамазовых? Как только является куда-нибудь вселюбец Алеша, окружит своей нечеловеческой любовью хотя бы самую заскорузлую душу, разрывающуюся от бремени греховности, – начинают открываться человеческие души, и все свои мерзости люди видят как в зеркале. Вспомните также Ивана Карамазова. Человек, который не впускал в свою большую душу ни одного смертного за всю свою мятежную жизнь. Но Алеша через свою безграничную любовь к людям проникает и туда, и твердый как скала (Иван) начинает постепенно таять и живо переживать весь ужас существования человека. Здесь впервые Иван встал на грань безумия. Вот эта философия, которую я назвал бы философией «от души», до последней степени близка мне. Но одновременно с этим разум (буде награжден я таковым) развивает другую философию, диктует иные отношения к людям, другой взгляд на окружающее. Получается противоречие, от которого и в темнице не спасешься. Наоборот: именно здесь она сказывается особенно ярко, потому что, где же, как не здесь, можно воочию видеть все уродливости и безобразия человеческой души... Тюрьма удивительно обостряет проникновенность в самого себя и заставляет заняться самоанализом. Как Вы себя чувствуете? Начинаю бояться, что Вы, чего доброго, заболеете от всех Ваших треволнений, забот и беспокойств. Бросьте все, помните, что Вашему «черствому» Сережке вовсе не так плохо, как может показаться со стороны, возьмите себя в руки, садитесь за инструмент и непременно к моему возвращению (!?) разучите наизусть «Смерть Азы», только не придерживайтесь буквального текста, играйте возможно медленнее и плавнее. Комик я, не правда ли? А когда я вернусь к Вам, мы выберем лунную ночь и поедем... Мне сейчас очень живо представляется Ваше лицо, и я слышу Ваше безнадежное «поедем». Вы умоляете меня писать правду? Даю Вам клятвенное в этом обещание, не скрою решительно ничего. Но Вас. в свою очередь, убедительно прошу не фантазировать насчет всяких опасностей. Сережка – парень крепкий, он вынесет все, какая бы несправедливость ни обрушилась на него. Смущает меня только одно. Из-за моего невольного путешествия Вы натворили новых долгов, и теперь Вам придется сугубо туго.
21 сентября 1911 года Дорогая Маруся! Получил Ваше письмо, и какое-то тайное радостное чувство овладело мною. В письме Вашем не было обычного отчаяния и растерянности, что для меня, как уже говорил неоднократно, самое важное. Не так страшен черт, как его малюют. Не правда ли? Вы пишете о своих снах? Видите меня не похожим на самого себя? Сны в руку. Я действительно несколько изменился: снял с лица растительность – в тюрьме она особенно излишня... Путешествие в Сибирь неизбежно, как завтрашний день, но ведь это еще небольшая беда. Главное, что будет там, в той холодной стране. Пока это terra incognita[2]. Ну и черт с ним! Бей в барабан и прочее. Хорошо быть оптимистом! С свиданием, очевидно, ничего не выйдет. Да и бог с ним! Зато представьте: весна, все пробуждается к новой, веселой жизни; солнце шлет свои яркие лучи на грешную землю... Громыхая и звеня цепями, весело несется с севера на юг поезд... Разговоры, толкотня... На площадке демократического вагона – юноша, устремивший в беспредельное пространство южных степей свои взоры, полные надежды и трепетных ожиданий. С него только что упали холодные оковы! Из темницы на свободу, с холодного севера – на теплый поэтический юг! Заманчиво! Не правда ли? Наслаждения, говорят, зависят главным образом от величины контраста. Поставьте Венеру Милосскую среди избранных красавиц, и она произведет гораздо более слабое впечатление, чем в том случае, если ее будут окружать безобразные женщины. Среди безобразных людей и я могу сойти за красавца! То же самое получается и в оценке жизненных благ. Мы часто ропщем на нашу пустую, бессодержательную, скучную, полную страданий жизнь. Но в большинстве случаев это недовольство зиждется только на том, что мы не испытали еще худшей доли. И чем большую чашу житейских невзгод приходится испить
М. Л. Маркус Не ранее 16 сентября 1911 года Дорогая Мария Львовна! Тревога оказалась ложной, я остался здесь еще minimum на две недели[1]. Жаль, но ничего не поделаешь, до сих пор, очевидно, нет никакого ответа из Томска, и когда он будет, аллах ведает. Огорчает меня это промедление и потому, что, пока я здесь, Вы слишком много «носитесь» и расточаете свою нервную энергию, что, конечно, влияет на Вас очень отрицательно. И мне почему-то кажется, что, когда я уеду, Вы будете чувствовать себя спокойнее. Знаете, какие бы прочные нити ни связывали людей, но чем большее расстояние разделяет их, тем слабее чувствуется эта связь. Это физический закон. Чем ближе друг к другу люди, чем они чаще имеют возможность взаимно напоминать о себе, тем больше волнений, переживаний и проч. Это во-первых. А во-вторых, чем ближе к Томску, тем, следовательно, ближе к результату. Не так ли? Когда я увидел присланные мне Вами вещи, мне стало просто стыдно. К чему все это? Зачем новая шапка и прочие теплые вещи? Бессребреница! Так Вы легко можете обанкротиться, и Вас, как злостного банкрота, отправят по моим следам. Я понимаю, можно жертвовать и духовно и материально, но ведь всему должен быть предел. В общем, конечно, все это мелочи, но они очень характерны, и вот почему. Чем большее участие Вы принимаете в моей судьбе, тем ярче мне представляется свое ничтожество... Не думайте, что это плод мимолетного настроения. То же самое я испытывал неоднократно и на свободе. Если Вы вспомните Достоевского, то это Вам станет понятным. Бессмертный душевед Достоевский! Как много мы имеем его в себе! Помните Карамазовых? Как только является куда-нибудь вселюбец Алеша, окружит своей нечеловеческой любовью хотя бы самую заскорузлую душу, разрывающуюся от бремени греховности, – начинают открываться человеческие души, и все свои мерзости люди видят как в зеркале. Вспомните также Ивана Карамазова. Человек, который не впускал в свою большую душу ни одного смертного за всю свою мятежную жизнь. Но Алеша через свою безграничную любовь к людям проникает и туда, и твердый как скала (Иван) начинает постепенно таять и живо переживать весь ужас существования человека. Здесь впервые Иван встал на грань безумия. Вот эта философия, которую я назвал бы философией «от души», до последней степени близка мне. Но одновременно с этим разум (буде награжден я таковым) развивает другую философию, диктует иные отношения к людям, другой взгляд на окружающее. Получается противоречие, от которого и в темнице не спасешься. Наоборот: именно здесь она сказывается особенно ярко, потому что, где же, как не здесь, можно воочию видеть все уродливости и безобразия человеческой души... Тюрьма удивительно обостряет проникновенность в самого себя и заставляет заняться самоанализом. Как Вы себя чувствуете? Начинаю бояться, что Вы, чего доброго, заболеете от всех Ваших треволнений, забот и беспокойств. Бросьте все, помните, что Вашему «черствому» Сережке вовсе не так плохо, как может показаться со стороны, возьмите себя в руки, садитесь за инструмент и непременно к моему возвращению (!?) разучите наизусть «Смерть Азы», только не придерживайтесь буквального текста, играйте возможно медленнее и плавнее. Комик я, не правда ли? А когда я вернусь к Вам, мы выберем лунную ночь и поедем... Мне сейчас очень живо представляется Ваше лицо, и я слышу Ваше безнадежное «поедем». Вы умоляете меня писать правду? Даю Вам клятвенное в этом обещание, не скрою решительно ничего. Но Вас. в свою очередь, убедительно прошу не фантазировать насчет всяких опасностей. Сережка – парень крепкий, он вынесет все, какая бы несправедливость ни обрушилась на него. Смущает меня только одно. Из-за моего невольного путешествия Вы натворили новых долгов, и теперь Вам придется сугубо туго.
21 сентября 1911 года Дорогая Маруся! Получил Ваше письмо, и какое-то тайное радостное чувство овладело мною. В письме Вашем не было обычного отчаяния и растерянности, что для меня, как уже говорил неоднократно, самое важное. Не так страшен черт, как его малюют. Не правда ли? Вы пишете о своих снах? Видите меня не похожим на самого себя? Сны в руку. Я действительно несколько изменился: снял с лица растительность – в тюрьме она особенно излишня... Путешествие в Сибирь неизбежно, как завтрашний день, но ведь это еще небольшая беда. Главное, что будет там, в той холодной стране. Пока это terra incognita[2]. Ну и черт с ним! Бей в барабан и прочее. Хорошо быть оптимистом! С свиданием, очевидно, ничего не выйдет. Да и бог с ним! Зато представьте: весна, все пробуждается к новой, веселой жизни; солнце шлет свои яркие лучи на грешную землю... Громыхая и звеня цепями, весело несется с севера на юг поезд... Разговоры, толкотня... На площадке демократического вагона – юноша, устремивший в беспредельное пространство южных степей свои взоры, полные надежды и трепетных ожиданий. С него только что упали холодные оковы! Из темницы на свободу, с холодного севера – на теплый поэтический юг! Заманчиво! Не правда ли? Наслаждения, говорят, зависят главным образом от величины контраста. Поставьте Венеру Милосскую среди избранных красавиц, и она произведет гораздо более слабое впечатление, чем в том случае, если ее будут окружать безобразные женщины. Среди безобразных людей и я могу сойти за красавца! То же самое получается и в оценке жизненных благ. Мы часто ропщем на нашу пустую, бессодержательную, скучную, полную страданий жизнь. Но в большинстве случаев это недовольство зиждется только на том, что мы не испытали еще худшей доли. И чем большую чашу житейских невзгод приходится испить