человеку, тем он глубже и основательнее оценит жизнь обыкновенного человека.
Мне выпало на долю испытать такой контраст, которого не приходилось переживать ни разу в жизни. Вы понимаете, о чем я говорю? Омрачает меня только то, что я явился невольным виновником твоих страданий и горя. Но здесь ничего не поделаешь...
Кстати, насчет «ты» и «вы». Не в этом, Маруся, дело. Ты отлично должна знать, что если и стоит «вы», то следует читать «ты». Брось эту формальность! Их и так слишком много. Кроме того, бумага вообще не отличается особенной способностью передавать человеческую мысль. Для того чтобы сказать что-нибудь, приходится исписать целую страницу, и тем не менее ничего не выходит. Другое дело, когда видишь перед собой того, к кому обращаешься. Замечаешь, как изменяется выражение его лица, воспламеняются или гаснут глаза, отражающие состояние его души, и т. д. Все это вдохновляет, возбуждает, слова выходят красивые, фразы выразительные... Знаю, мол, я это, насколько ты красноречив на деле! Слова не выдавишь!
А что это значит: «писать или не писать, – вот в чем вопрос»? Так, Маруся, нельзя. Если уж не хочешь о чем-нибудь писать, так лучше уж и не заикаться об этом. А самое лучшее писать обо всем, что приходит на ум. Ведь мы же так условились, ничего не скрывать и обо всем делиться! Это наше «status quo»[3]. Так скоро отменять свои решения нельзя. И это тем более, что с моим отъездом в Томск должен будет измениться тон нашей переписки, ибо тогда письма будут подвергаться цензуре. А ведь очень мало приятного в том, что над твоей душой стоит цензор.
...Мне Сашка писал что-то относительно твоих забот обо мне. Свою мысль он формулировал так: «Чего не сделает женщина!» – и это как нельзя более верно. Ты делаешь больше, чем следует. И мне становится как- то неловко. Кажется, что не по заслугам. И когда я начинаю думать об этом, у меня невольно выходит «вы», ибо я чувствую, что в некоторых отношениях ты стоишь неизмеримо выше меня. Ты, например, не так эгоистична, как я, а следовательно, и гораздо больше откровенна^
Ты, вероятно, замечала на себе, что когда особенно ярко встает перед тобой какое-нибудь особенно красивое качество человеческой души, которое является как бы красивым фоком, особенно сильно отражающим твои отрицательные стороны, то невольно проникаешься благоговением к данному человеку. И как бы близок он ни был к тебе, ты не хочешь и не можешь встать с ним на равную ногу. Хочется почему-то подчеркнуть в известных случаях благоговейное отношение к нему. Нечто в этом роде испытываю и я, когда говорю с тобой и когда в моем сознании ярко вырисовывается твоя простота. Знаешь, для меня это качество является самым ценным в человеке. Обладающий этим качеством может подходить к окружающим совершенно спокойно, он у всякого встретит в душе самый гостеприимный прием. Непосредственность и простота, природная цельность – вот, по-моему, идеал человека.
Ты не помнишь, у Горького есть рассказ или повесть (не помню) «Варенька Олесова». У тебя с этой Варенькой весьма много общего, начиная от физического здоровья и кончая прямотой и непосредственностью характера...
24 сентября 1911 года Дорогая Маруся! Черт возьми совсем! Что же это совершается? Хочется кричать, проклинать, убежать на край света! Но нет, бежать некуда, проклинать некого, кроме себя, а сколько ни кричи, тебя никто не услышит. Кругом полное равнодушие, безучастность, цинизм. Тяжело, невыразимо тяжело. И особенно потому, что ты лишен возможности видеть тех людей, которые дают смысл твоему существованию, говорить с ними. Кругом холодное железо, крепкие стены, мрак и холод... Вчера я получил вечером твое письмо и немедленно хотел ответить. Однако почувствовал, что не могу; решил отложить до другого дня... Ты говоришь, что достаточно мужественна для того, чтобы перенести все, что бы ни случилось. Но не забывай, что больше того, что уже случилось, не случится: я изъят из обращения, вынужден совершить невольное путешествие в Сибирь, там находиться в течение нескольких месяцев в полной неизвестности насчет своего будущего. Что может быть больше этого? Единственно, что осталось не убитым, – это надежда на благополучное окончание ниспосланного испытания и возможность вернуться свободным гражданином во Владикавказ, снова видеть тебя, говорить, чувствовать... Чувствую большое желание сказать тебе что-нибудь согревающее, успокоить тебя, разрушить всю тяжесть, которая давит твою душу и сердце, но увы! нет слов, нет мыслей! Но надеюсь, что сумеешь прочесть и между строк. Неужели ты не поймешь меня? Ведь понимали же мы друг друга без слов. Правда, мы тогда были вместе, чувствовали дыхание друг друга, а теперь... Но ведь это «теперь» не вечно, оно пройдет, и пройдет, может быть, скоро, и тогда! Черт возьми, как хорошо, красиво и радостно будет это «тогда»...
28 сентября 1911 года Дорогая Маруся! Ты слишком нетерпелива: писать каждый день не так просто, как ты, очевидно, думаешь. Если бы письма носил тебе я сам, то можно было бы писать и дважды в день. Пишу настолько часто, насколько позволяют условия... Итак, три дня, и я покидаю Владикавказ с твердой верой, что это будет на короткое сравнительно время. Ты собираешься проводить меня до Беслана. Не знаю, выйдет ли что из этого. В Беслане ужасный конвой. Бывалые люди говорят, что до Ростова приходится следовать с самым плохим конвоем, который ни в каком случае не допустит разговора через окно. Черт возьми! Мне так и не удалось даже руки твоей пожать. Когда в последний раз проходил через контору, думал распрощаться с тобой и был очень огорчен, что тебя не было там. Ведь даже не видел тебя ни разу с того момента, как изъят из обращения! Это уже совсем несправедливо. Ну ничего, наквитаю, да еще как наквитаю! Не может же быть, что боги так и не возьмут меня никогда под свое согревающее крыло. Нет, этого быть не может! К черту сомнение! Будущее за нами!
3 сентября – 1 октября 1911 года ...Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Ты ведь сама видела, что я бодр, здоров и даже весел... как бы плохо ни было, а все-таки есть надежда на будущее, полное красивого содержания, и тогда и бездна горя и испытаний станет казаться маленьким недоразумением... Черт возьми! Хорошо все-таки на свете жить! Временами начинаешь понимать людей, которые из-за одного мгновения, могущего захватить всего человека, заполнить всю его душу и сердце, помыслы и все существо его могут жертвовать даже жизнью. В самом деле. Перед человеком дилемма: или серая, как осень, и однообразная до темноты, длинная, бесконечно скучная жизнь, и за нею такая же незаметная, никому не нужная бессмысленная смерть; или яркий, как первый
24 сентября 1911 года Дорогая Маруся! Черт возьми совсем! Что же это совершается? Хочется кричать, проклинать, убежать на край света! Но нет, бежать некуда, проклинать некого, кроме себя, а сколько ни кричи, тебя никто не услышит. Кругом полное равнодушие, безучастность, цинизм. Тяжело, невыразимо тяжело. И особенно потому, что ты лишен возможности видеть тех людей, которые дают смысл твоему существованию, говорить с ними. Кругом холодное железо, крепкие стены, мрак и холод... Вчера я получил вечером твое письмо и немедленно хотел ответить. Однако почувствовал, что не могу; решил отложить до другого дня... Ты говоришь, что достаточно мужественна для того, чтобы перенести все, что бы ни случилось. Но не забывай, что больше того, что уже случилось, не случится: я изъят из обращения, вынужден совершить невольное путешествие в Сибирь, там находиться в течение нескольких месяцев в полной неизвестности насчет своего будущего. Что может быть больше этого? Единственно, что осталось не убитым, – это надежда на благополучное окончание ниспосланного испытания и возможность вернуться свободным гражданином во Владикавказ, снова видеть тебя, говорить, чувствовать... Чувствую большое желание сказать тебе что-нибудь согревающее, успокоить тебя, разрушить всю тяжесть, которая давит твою душу и сердце, но увы! нет слов, нет мыслей! Но надеюсь, что сумеешь прочесть и между строк. Неужели ты не поймешь меня? Ведь понимали же мы друг друга без слов. Правда, мы тогда были вместе, чувствовали дыхание друг друга, а теперь... Но ведь это «теперь» не вечно, оно пройдет, и пройдет, может быть, скоро, и тогда! Черт возьми, как хорошо, красиво и радостно будет это «тогда»...
28 сентября 1911 года Дорогая Маруся! Ты слишком нетерпелива: писать каждый день не так просто, как ты, очевидно, думаешь. Если бы письма носил тебе я сам, то можно было бы писать и дважды в день. Пишу настолько часто, насколько позволяют условия... Итак, три дня, и я покидаю Владикавказ с твердой верой, что это будет на короткое сравнительно время. Ты собираешься проводить меня до Беслана. Не знаю, выйдет ли что из этого. В Беслане ужасный конвой. Бывалые люди говорят, что до Ростова приходится следовать с самым плохим конвоем, который ни в каком случае не допустит разговора через окно. Черт возьми! Мне так и не удалось даже руки твоей пожать. Когда в последний раз проходил через контору, думал распрощаться с тобой и был очень огорчен, что тебя не было там. Ведь даже не видел тебя ни разу с того момента, как изъят из обращения! Это уже совсем несправедливо. Ну ничего, наквитаю, да еще как наквитаю! Не может же быть, что боги так и не возьмут меня никогда под свое согревающее крыло. Нет, этого быть не может! К черту сомнение! Будущее за нами!
3 сентября – 1 октября 1911 года ...Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Ты ведь сама видела, что я бодр, здоров и даже весел... как бы плохо ни было, а все-таки есть надежда на будущее, полное красивого содержания, и тогда и бездна горя и испытаний станет казаться маленьким недоразумением... Черт возьми! Хорошо все-таки на свете жить! Временами начинаешь понимать людей, которые из-за одного мгновения, могущего захватить всего человека, заполнить всю его душу и сердце, помыслы и все существо его могут жертвовать даже жизнью. В самом деле. Перед человеком дилемма: или серая, как осень, и однообразная до темноты, длинная, бесконечно скучная жизнь, и за нею такая же незаметная, никому не нужная бессмысленная смерть; или яркий, как первый
