которого и амбары были сложены из камня, чуть не взашей выгнал Таутса. «Чего тебе надо, — говорил сосед, — зачем пришёл? Кошельком пустым под носом трясти — пособите бедненькому! А чем расплачиваться будешь? Хутор твой — пиши пропало, банк сграбастает; тебе самому перо в задницу сунут — проваливай-ка на все четыре стороны. Новый хозяин приедет, начнёт жить-поживать, яичницу жарить, варенье варить, Эх, да что там! Плевать мне на твой кошелёк — вот тебе вместо денег!»

Всюду Таутса встречали и провожали одним и тем же: предлагали переночевать, поесть, давали добрый совет, наставляли, бранили. Словом, получай всё, кроме денег. Денег не давали нигде, нисколько. Пройдут сутки, одни лишь сутки — и Таутс больше не хозяин. Завтра все его владения перейдут к тому, чья мошна потолще. Тот и заполучит хутор с молотка, заплатит меньше, чем стоит Тагаметса, вроде как в подарок. А может быть, и накинет кто-нибудь, поторгуется из-за хутора. Говорили, что много людей зарятся на Тагаметса.

2

Вечером накануне аукциона Пеэтер — старший сын Таутса — повстречал за банькой, дымившейся у выгона, одного из таких охотников приобрести хутор. Понуро стояла в лощине сухопарая кобыла, запряжённая в крашенную охрой рессорную повозку. Вожжи были обмотаны вокруг деревца. Приезжий, не зная хозяйского сына в лицо, принял парня за батрака и повёл речь о продаже Тагаметса.

— Как тут насчёт полей да сенокоса? — спросил он. — Толкуют, что всё заброшено, запущено. Старик, слышно, никудышный хозяин.

Пеэтер смерил говоруна негодующим взглядом и отрезал:

— Запущено или нет — кому какое дело? Нечего сюда соваться!

Приезжий растерялся было, услышав столь заносчивый ответ, но Пеэтер, заговорив более мирно и по-деловому, помог незнакомцу преодолеть замешательство. Нарочитое спокойствие и обстоятельность Пеэтера были вызваны тем, что ему волей-неволей пришлось выдавать ложь за правду. Он сказал:

— Завтра ничего из аукциона не выйдет. Хозяин сам разделается с долгами. Не таков Таутс, чтоб зазря хутор спустить.

На лице у приезжего отразилось разочарование. Он глубже засунул руки в накладные карманы парусинового дождевика. Вот тебе и на! И это всё, что довелось услышать о продаже Тагаметса? Видимо, так, ибо Пеэтер, вскинув топор на руку, повернулся и, хлюпая промокшими сапогами, зашагал по тропинке к дому.

Не больше сумел разузнать приезжий и позднее, когда встретил младшего сына Таутса — Ээди, который с лопатой за плечами спускался под вечер с холма. Подросток издали увидел, как неизвестный возился около своей жёлтой повозки — сгребал сено, заданное лошади, и запихивал под сиденье.

— Чего вынюхиваешь, старина? Аукционным духом потянуло, что ли? — издали прокричал Ээди, и в голосе у него прозвучали не по возрасту серьёзные нотки. — Набралось вас, как жуков навозных. Один другого лютей да прожорливей.

Приезжий с любопытством смотрел на подходившего к нему воинственного паренька и думал: что кроется за этими словами — вызов или просто шутка? Но когда, дойдя до тропинки, подросток остановился, приезжий уже мог с уверенностью сказать: задиристый! Наверно, оба парня — хозяйские сыновья, потому и петушатся.

— Вынюхиваю или нет — дело моё, — сердито возразил он подростку, считая, что мужской разговор следует вести на равных началах. — Кому-нибудь да придётся выбивать нужду с вашего хутора. Не мне, так другому.

Ээди воткнул лопату в землю, и у него мелькнула мысль: не опрокинуть ли эту жёлтую повозку вверх колёсами и не показать ли незнакомцу дорогу восвояси?

— Ладом говорю тебе, — заорал паренёк, — катись ты со своим поганым ящиком подобру-поздорову, не то худо будет. И заруби себе на носу, что мы в последний раз видимся. Иначе — во! У меня работа чистая.

Приезжий не стал разжигать ссоры, он взнуздал лошадь, сел в телегу и уехал. Ээди, всё ещё обуреваемый злобой, вытащил лопату из земли и зашагал домой. Повыше, там, где расстилались поля, закатное солнце уходило за каменную ограду. Багровела одна лишь половина бронзового солнечного диска. Видно, и светило побаивалось воинственного парня.

Потом солнце кануло за горизонт, словно пловец в воду, чтобы вынырнуть на дальней сторонке. Надолго скрывалось оно в ночной тьме, и даже месяц не пожаловал сегодня землю своим хилым светом.

Со страхом встречали эту ночь в Тагаметса — бессонную ночь перед аукционом.

Тынис поднялся затемно, надел новый костюм, натянул высокие сапоги и отправился в город. Мерцающий огонёк закопчённого фонаря ровнёхонько поплыл вдоль тёмных полей к лесу, где и пропал на узкой песчаной тропке. Тынис не мог отсиживаться дома, ведь может статься, что уже сегодня в зале суда его хутор перейдёт к новому хозяину.

Тынис пришёл в город, когда часы на фронтоне ратуши пробили десять. До аукциона оставался целый час, но Тынису не захотелось бродить по улицам, и он сразу направился к зданию суда. Ему казалось, что там тоже царит утренняя тишина, стынут безлюдные коридоры и зевают от скуки пустые скамьи. Он осторожно открыл входную дверь, которая была почти вдвое больше, чем в Тагаметса, вошёл в просторный вестибюль и, оторопев, застыл на месте. Затем, когда глаза привыкли к полумраку, Тынис увидел скамьи, на которых тесно сидели женщины и мужчины.

Несмотря на свои пожилые годы, он ступал на каменный пол судебного здания лишь второй раз в жизни. Впервые это случилось много лет назад, когда его вызвали сюда свидетелем. И сейчас, чтобы не заблудиться во множестве коридоров и закоулков, Тынису пришлось порасспросить, как пройти в аукционный зал. Крестьянин, чья кепка козырьком выглядывала из кармана, направил его наверх. Поднимаясь на второй этаж, Тынис встретил узника с изжелта-бледным лицом. На руках и ногах у заключённого позвякивали кандалы. Один конвойный шёл следом за ним, двое — по бокам. Тяжёлой поступью спускался узник, но не легче были шаги и у Тыниса, шедшего наверх, Бесконечно тянулась лестница с её тремя мучительными поворотами.

Двери в аукционный зал были ещё закрыты. Люди в ожидании пристава уселись на скамейках вдоль коридора. Народу собралось немало, и Тынис протиснулся в самую гущу, Наконец пришёл судебный пристав, дверь в зал открыли, и все расселись по местам.

Тынис опустился на последнюю скамью возле пылавшей жаром печки. Странное чувство овладело им: словно его самого, закованного в кандалы, одетого в полосатый арестантский халат, доставили сегодня в суд за убийство, которое карается по закону пожизненным тюремным