неё не было ничего, даже кружев у ворота, только ленточка продёрнута. И при этом — мрачный, тёмный взгляд на этом милом лице. Я никогда не видел ничего подобного. Хорошо, и она смотрела на меня с интересом.

Час спустя я увидел её во дворе; она уселась в один из пустых экипажей, сидит и хлопает бичом. Как она была молода и весела, — сидит и хлопает бичом, как будто экипаж запряжён. Я подхожу, мне приходит в голову мысль запрячься вместо лошади и повезти экипаж, я приподнимаю шляпу и собираюсь сказать что-то…

Вдруг она встаёт, высокая и гордая, как царица, с минуту смотрит на меня и выходит из экипажа. Я никогда этого не забуду; хотя у неё не было никакого основания так разгневаться, она была поистине великолепна, когда встала и вышла из экипажа. Я надел шляпу и, сконфуженный и удручённый, удалился потихоньку. Чёрт бы побрал эту выдумку — повезти экипаж!

Но с другой стороны: что такое с ней сделалось? Разве она не уступила мне только что свою комнату? К чему же эти фокусы? Это притворство, сказал я сам себе, она только делает вид, знаю я эти уловки, она хочет поиграть мною, — хорошо, я готов, пусть поиграет!

Я сел на лестнице и закурил трубку. Вокруг меня болтали торговцы, приехавшие на ярмарку; иногда я слышал, как в доме откупоривали бутылки и звенели стаканами. Барышню я больше не видел.

Единственное чтение, которое было со мной, — это карта Швеции. Я сижу, курю, и раздражаюсь, наконец, вынимаю карту из кармана и принимаюсь её изучать. Так проходит несколько минут, в дверях появляется Лотта, она предлагает отвести меня в мою комнату, если я пожелаю. Уже десять часов, я поднимаюсь и иду за ней. В коридоре мы встречаем барышню.

Тут происходит нечто, что я запомнил до мельчайших подробностей: стены в коридоре свежевыкрашенные, но я этого не знаю, я отступаю в сторону перед барышней, когда мы встречаем её, и тут-то происходит несчастье. Барышня в ужасе кричит:

— Масляная краска!..

Но слишком поздно, я уже прислонился левым плечом к стенке.

Она смотрит на меня в полной растерянности, потом смотрит на Лотту и говорит:

— Что же нам теперь делать?

Она так и сказала: «Что же нам теперь делать?» И Лотта отвечает, что мы это чем-нибудь ототрём, и разражается смехом.

Мы снова выходим на лестницу, и Лотта достаёт что-то, чтобы оттереть краску.

— Сядьте, пожалуйста, — говорит она, — а то мне не достать.

И я сажусь.

Мы начинаем болтать…

Ты можешь верить мне или нет, — я говорю тебе, что когда я в этот вечер расстался с барышней, у меня были наилучшие надежды. Мы поговорили, и поболтали, и посмеялись по разным поводам, и я уверен, что мы добрых четверть часа сидели там на лестнице и болтали. Ну и что? Нет, я вовсе этим не хвастаюсь, но всё же я не думал, чтобы молодая дама подарила мужчине целых четверть часа почти наедине, если бы она ничего этим не хотела сказать. Когда мы, наконец, расстались, она, кроме всего этого, сказала мне два раза «покойной ночи»; в конце концов, она приоткрыла дверь немного, медленно сказала «покойной ночи» в третий раз и уже затем захлопнула дверь. Потом я услыхал, что она и Лотта принялись весело хохотать. Да, мы все были в отличнейшем расположении духа.

Я направляюсь в свою комнату — её комнату. Она была пуста, самая обыкновенная комната на почтовой станции, с голыми стенами, выкрашенными в синюю краску, с узкой низенькой кроватью. На столе лежал перевод «Царя из рода Давидова» Инграма^[4]. Я лёг и стал читать эту книгу. Я ещё продолжаю слышать шушуканье и смех в комнате девушек. Какое прелестное, весёлое существо; этот тёмный взгляд молодого лица! Как заразительно она смеялась, несмотря на то, что казалась такой гордой!

Я погрузился в размышления; воспоминание о ней пылало мощно и безмолвно в моём сердце.

Наутро я проснулся оттого, что что-то твёрдое кололо меня в бок — оказалось, что я спал вместе с «Царём из рода Давидова». Вставать, одеваться, девять часов!

Я спускаюсь вниз в столовую, и мне подают завтрак; о барышне и помину нет. Я жду полчаса; она не приходит. Наконец я спрашиваю Лотту самым тонким манером, куда девалась молодая дама.

— Да барышня уехала, — отвечает Лотта.

— Уехала? Разве барышня не здешняя?

— Нет, это барышня из господской усадьбы. Она уехала рано утром на поезде, ей надо было в Стокгольм.

Я умолкаю. Она, конечно, не оставила мне ни письма, ни записки; я был так огорчён, что даже не спросил её имени, всё стало мне безразлично. Нет, на женскую верность никогда нельзя рассчитывать.

Я отправляюсь в Гётеборг с усталым взором и раненым сердцем. Кто бы мог подумать: она, которая казалась такой честной и гордой! Хорошо, я перенесу это как мужчина; никто в гостинице не должен заметить, как я страдаю…

Это было как раз тогда, когда Юлиус Кронберг^[5] выставил в Гётеборге свою большую картину — «Царица Савская». Как и все другие, пошёл и я посмотреть на эту картину, и, когда увидел её, я был ею потрясён. Самое странное было то, что царица мне показалась удивительно похожей на мою барышню из усадьбы, — не тогда, когда она смеялась и шутила, а в то мгновение, когда она стояла во весь рост в пустом экипаже и уничтожала меня взглядом за то, что я хотел впрячься в него вместо лошади. И Бог видит, я вновь почувствовал этот взгляд всем своим сердцем! Картина совершенно лишила меня покоя, она слишком напоминала мне о моём потерянном счастье. В одну прекрасную ночь она вдохновила меня на создание моего известного художественного очерка — «Царица Савская», напечатанного в газете «Дагбладет» 9 декабря 1888 года. В этом очерке я писал о царице следующее:

«Это зрелая эфиопка, девятнадцати лет, стройная, соблазнительно-прекрасная, царица и женщина в одном лице… Левой рукой она поднимает с лица покрывало и устремляет глаза свои прямо на царя. Тёмной её не назовёшь, даже чёрные её волосы совершенно скрыты светло-серебристой диадемой, что надета на ней; она имеет вид европеянки, которая путешествовала по Востоку и слегка загорела под дыханием жаркого солнца. Только тёмный цвет глаз выдаёт её родину, этот мрачный и вместе с тем огненный взгляд, заставляющий зрителя содрогнуться. Эти глаза нельзя забыть, их будешь долго помнить и вновь видеть их перед собой во сне…»

О глазах — это сказано прекрасно; такого не напишешь, не почувствовав нечто подобное в своём сердце, — спросите кого угодно. И с того дня сердце моё всегда называло ту чудесную девушку с почтовой станции Бербю «Царицей Савской».

II

Но этим всё не кончилось, четыре года спустя она появляется вновь передо мной, вот не более недели тому назад.

Я еду из Копенгагена в Мальмё, я должен там навестить одного человека, этот