Порядок слов

by Сергей Ильин

Дорогой друг!

Я получил твое письмо и попытаюсь ответить на содержащийся в нем вопрос, однако первым делом давай условимся о временном распределении ролей. Пусть я буду мэтр, а ты – пытливый юноша.

Должен сразу сказать, что обратился ты, в общем и целом, не по адресу. Мне нечем поделиться по части “законов языка ирокезского”, законов этих я толком не знаю и оттого тешу себя надеждой, что их и вовсе не существует. Есть, разумеется, правила и установления касательно, скажем, расстановки запятых или того, к какому роду относится слово “кофе”, но и они мало-помалу меняются, а к тому же, даже заучив их, Гоголем все равно не станешь.

Что же, в таком случае, позволяет тебе или мне, прочтя в книжке одну-две страницы, закрыть ее навсегда и сказать: “Сей автор не в ладах с языком и читать его я не стану”? Не только ведь гонор человека, тоже кое-что написавшего, издавшего и даже услышавшего в виде отклика скорее хвалы, чем хулы. Гонор требует для своего проявления публики, хотя бы и малочисленной – сам перед собой ходить с плакатом “как обиженный прикащик” вряд ли кто из нас станет. Так что же? На это могу ответить только одно: чувство слова. А что это? – спросишь ты. И я отвечу: а шут его знает. Как всякое порядочное чувство, это словесного определения не допускает, с собой же и вступая в противоречие – как всякое порядочное чувство. Положение тут примерно то же, что с чувством юмора или ощущением влюбленности: определенно сказать о каждом из них можно только одно – “оно есть” или “его нет”. Если оно, чувство слова то есть, имеется у пишущего, возникает литература. Если оно имеется у читающего, возникает точка приложения литературы. Если же его нет у того, либо у другого, вместе им не сойтись. Нет, сойтись-то они, пожалуй, и сойдутся, но не в том месте, которое нам интересно. Любой из них может, разумеется, навалять какую-нибудь “Корявую плаху” или “Кровавую птаху”, они могут даже поменяться по ходу дела ролями, но эти их отправления для нас интереса не представляют, мы с тобой говорим о другом.

О чем бишь? О родной речи. Тут ты скажешь: “Да-а... Тебе-то хорошо, твое дело перевод. Кто-то что-то написал, ты пришел на готовенькое и переложил написанное по-нашему, если не по-своему. А ты вот начни с ничего, с пустого места, да сооруди на нем нечто”. Правильно, мне хорошо. Мне хорошо уже потому, что я возделываю свой сад, а в чужой не лезу. Способности к сочинительству я от родителей и от Бога не получил, мое “искусство” второго порядка, я вышиваю по готовой канве. В нем главное, чтобы лицо не походило на основу, чтобы узелки наружу не торчали. Но, господин сочинитель! То, что ты сочиняешь – фабула, персонажи и прочее – ты сочиняешь в голове, а за бумагу берешься, лишь когда это все у тебя готово. Тут-то и начинаются пресловутые “муки слова”. Я прихожу на готовенькое, однако с этого пункта мы с тобой находимся практически в равных условиях, всей-то и разницы, что ты свой полуфабрикат сделал сам, а я принес его из книжного магазина. Судить же о результатах наших усилий будет читатель, настоящий то есть, много чего повидавший. И ему, строго говоря, все равно кто с чего начинал, ему подавай достойный текст, в котором слова не бодаются друг с другом. Он, дойдя до оборота вроде “и отшатнулся назад” или “облокотился коленом о кровать”, захлопывает книжку и, если он мать, велит дочери на книжку эту плюнуть, а если отец – призывает к тому же и дочку, и жену, и жучку с муркой.

И я тебе даже больше скажу: мое положение кое в чем потяжелей твоего. Ты ведь работаешь, как некогда говорилось, “от себя”, со своим собственным материалом и волен поступать с ним как тебе заблагорассудится. А я скован тем, что уже сделано настоящим автором. Есть в нашем деле тот жупел, которого особенно боятся редактора – “переводческая вольность”. Я, впрочем, ничего дурного о людях этой героической профессии сказать не хочу. Из восьми, кажется, редакторов, с которыми мне довелось водиться, только один поразил меня до глубины души, вернее, одна. Эта дама, повстречав в переводе фразу “...когда Первый Герцог начал обустраивать парк” (речь там шла об Англии XVII столетия), начертала на полях: “При чем тут Солженицын?” И действительно, он-то тут при чем? Но семь-один – счет, согласись, хороший. Так что на редакторов мне везло.

Везло-то везло, однако пресловутой “вольности” почти все они боялись пуще, чем Аракчеев с Бенкендорфом. Между тем, именно в ней, в балансировании на грани дозволенного (кем?) и состоит одна из прелестей моего занятия. Такое иногда получаешь удовольствие... Вот тебе один из самых вкусных примеров:

Оригинал: “...to borrow, and to borrow, and to borrow”.

(Перевожу дословно: “...одалживать, одалживать и одалживать”)

Перевод: “...буду жить долгами, как жил его отец, по словам поэта”

В английском тексте – издевательская переделка восклицания Макбета (“To-morrow, and to-morrow, and to-morrow...” – “Завтра, завтра, завтра...”). В переводе, как сам понимаешь, переиначена строка из первой главы “Онегина”. Любой редактор, сколь бы ни был он либерален, костьми бы лег, но такого не допустил. Этого переводчика спасло лишь то, что он был одновременно и автором переводимого текста – книги, называемой “Лолита”.

Кстати сказать, когда доходило до теоретизирования на темы перевода, этот же автор ратовал практически за подстрочник, уверяя, что истинным можно считать только буквальный перевод: “Скончавшийся под пыткой автор и обманутый читатель – вот неизбежный итог претендующих на художественность переложений. Единственная цель и оправдание перевода – дать наиболее точные из возможных сведения, а для этого годен лишь буквальный перевод, причем с комментарием”. А дальнейшее, полагал он, дело читателя.

* * *

Ты, верно, заметил, что последнее слово возникает здесь на манер припева, и, разумеется, не случайно. Я не хочу сказать, что мы с тобой трудимся исключительно ради удовольствия читателей. Трудимся мы, как тому и быть надлежит, ради удовольствия собственного. Пишем для себя, печатаем – теперь уж точно не для денег, потому что какие же это деньги? Прежнее миновало. Но и пиша (или пишучи?) для себя, все равно ведь помышляешь о том, кто это прочтет и что он затем про тебя скажет. Тот же Набоков говорил, правда, что у всякого настоящего писателя есть только один настоящий читатель – тот, которого он каждое утро видит в зеркале во время бритья. И все-таки хочется иногда