Илга Понорницкая Не конец света

Говорят, конец света — это когда погаснет солнце. А оно жарит изо всей силы: вот я, все видят? И на него можно сколько угодно смотреть.

Когда я была маленькой, мама показывала нам с Мишкой затмение. Дед дал нам закопченное стеклышко и сказал, чтобы мы его не потеряли — оно у него уж не знаю сколько хранится. Чуть ли не с его, дедова, детства. Оно ему как-то там дорого.

И он говорил это вдогонку нам, пока мы не вышли на улицу.

Затмения редко бывают, и мы не хотели его пропустить.

Мы пошли за угол дома, где другие дома не мешают смотреть на небо, и все прохожие просили у нас тоже посмотреть в стёклышко, и все радостно повторяли:

— Во, во, щербатое солнце!

И мама объясняла моему брату Мишке: вон там, сбоку — видишь? Как откусил кто кусочек!

А сейчас никакого затмения нет. Солнце круглое, и смотреть на него можно без всякого закопчённого стекла — в воздухе столь дыма, что он сам по себе закоптился. Я не вижу соседних домов. Они — как в густом-прегустом тумане. Только туман бывает мокрый, а дым сухой. Это леса горят вокруг нашего города. Дым от них поднимается к самому солнцу, и там в этом дыму на него гляди сколько хочешь, какое оно кругленькое, красненькое.

В дыму всем трудно дышать. Особенно моему брату Мишке. У него астма. Мишка носит с собой такой флакончик. Врач научила его: когда становится плохо, нужно быстро снять крышку и нажать особую кнопочку. Из флакончика вырвется облако мелких капель — надо их все вдохнуть, и тогда твои лёгкие снова задышат.

Мишке всё время требуется это лекарство. И маме тоже. Мама говорит, что это от неё у Мишки астма. Плохая наследственность. А по-моему — ерунда. У меня ведь тоже наследственность, а я — хоть бы что. Я даже во дворе могу играть сколько угодно. Дед кричит на меня, что когда горит лес, надо сидеть дома. Тем более, дома прохладнее. На улице 39 градусов, а дома только 34. Но ведь друзья-то у меня на улице!

Наташка хвастается — её папа поехал тушить пожар. Добровольцем.

По радио передавали — их, добровольцев, он нашего города — тысяча человек. И вот оказывается, один из них — дядя Серёжа, Наташкин папа. Выходит, её папа — герой? Кто бы подумал? По вечерам дядя Серёжа сидит на лавочке в вислых шортах и в маечке и вытирает тряпкой мокрую лысину, и ведёт с другими соседями неспешные беседы. И он, выходит, у Наташки — герой? Он может погибнуть на пожаре и больше никогда к нашему подъезду не вернуться? Меня охватывает странное чувство, точнее, сразу много чувств. И страх, и жалость, и восхищение, и стыд — ведь раньше я думала, какой Наташкин папа лысый и некрасивый. Подумаешь там папа! Если бы у меня был папа — он разве бы такой был?

И чтобы справиться со всеми чувствами, я говорю:

— Если бы у меня был папа, он бы тоже героем был! Он бы вообще был лётчиком, и тушил бы пожары сверху.

Мишка, вообще-то, давно решил, что если бы у нас с ним был папа, он был бы водителем Камаза, и я с ним не спорила. А теперь думаю: много он понимает!

На скамейке вместо дяди Серёжи и других соседей, приятелей его, теперь расположились старушки. Марина Петровна с верхнего этажа сетует: до чего же плохо ей в эту жару. А я думаю: как — плохо? Она же человек. Мама говорила, животные страдают гораздо больше. Они же не понимают, что происходит. Жили себе, жили — и тут…

Вот мы с мамой идём как-то по городу, а воробей у нас под ногами прыгает по асфальту — и не боится же! Того и гляди, кто-нибудь наступит. Наперерез нам скачет воробей — чик! чик! — прямо к к водосточной трубе, и — прыг в желоб! Носом стучит по сухому железу: чик? чик? Должна же здесь быть вода!

— Надо напоить его!

Мы, люди, в такую жару всегда носим с собой бутылку воды. Но пока мама достаёт её и открывает крышку, воробей оказывается уже на другой стороне улицы. И там он тоже исследует водосточную трубу. Помнит, что когда-то здесь была вода. А теперь нет. Он летит дальше в город.

Нет бы догадался повернуть к реке! Там же воды — пей не хочу.

Мама вздыхает:

— Нет, не догадается. Дым-то из-за реки идёт. Птицы спасаются от дыма…

Дворовым кошкам я выношу попить, и дед ворчит, что я все крышки от банок на улицу перетаскала. Жалко ему, что ли?

Муся — трёхцветная, тоненькая, изящная, точно пантера. И у неё котёнок — весь белый, замшевый, в коричневых носочках на всех четырёх лапках. Мордочка у котёнка узкая. Моя мама говорит, папа у него был сиамский кот. А мама — трёхцветная кошка Муся. Вот и получилась такая красота. Этого котёнка обязательно кто-нибудь возьмёт домой. У нас дед не любит кошек, а то бы мы сами взяли. Но такая красота не пропадёт. Подкормит его Муся — и заберут его.

Муся кормит его прямо на крыльце. Замшевый котёнок ростом почти с маму. Они лежат у всех входящих-выходящих на пути, животики вздуваются. Из Муси молоко в котёнка переходит. И оба дышат тяжело — дыма же полно. А рядом невзрачный тощенький котёнок вертится, больной, в коросте, и глаза гноятся.

Все жалеют этого котёнка. Кто-то принёс его и захотел подкинуть Мусе, а может, котёнок сам решил прибиться, да не получилось. Муся подкидыша и знать не хочет. Он только приблизится к ней — она шипит, а может ещё и когтистой лапой стукнуть. Бабульки на лавочке жалеют котёнка, глазки бы, говорят, кто промыл ему? Погибнет ведь. Идёшь мимо подъезда — только и слышишь каждый раз: ах, кто бы промыл!

Тут я и вспомнила — Мишке зимой промывали глазки, когда он простудился. Нашла лекарство — срок годности ещё не закончился. Думаю, надо использовать его. Ваты взяла, налила в миску воды — и бегом из дома, пока дед не видел, что я в аптечке рылась.

Котёнку не нравится глаза промывать, он вырывается, царапает меня слабой лапкой — и следов не остаётся. Я думаю: надо бы ему дать награду за мучения. Тогда и в следующий раз потерпит. Будет знать: сначала ему глаза промоют, а потом чем-нибудь вкусным угостят. И стала я носить ему сосиски. Мы с Мишкой встаём — варим себе сосиски. Деду не надо — он раньше нас встаёт и один завтракает. Или с мамой, я точно не знаю. Мама рано уходит на работу. А мы варим сосиску и котёнку заодно. Он поджидает меня у крыльца, лезет к сосиске — ан нет, надо сперва глазки промыть.

Муся с сынком вертятся под ногами — им тоже сосиски хочется. Но Муся не пропадёт, её весь подъезд подкармливает. А малыша она ведь сама кормит! Я иной раз ей отломлю кусочек, а ей всё мало. Только сиротка приблизится к сосиске, а она — хлоп его когтистой лапой по лбу. Он и в нокауте — как сидел, так и заваливается на спину, все лапы кверху. А Муся, не тратя времени, — к сосиске. Тут я спохватываюсь, топаю на неё, цыкаю — она в сторонку. Я поднимаю