Щенок всё время лезет то в георгины, то в ромашки. Вадимка кричит на него, гоняет и мнёт цветы ещё больше. Кончается тем, что щенка и Вадимку сторож выгоняет из скверика.

Машина появляется довольно скоро. В ней сидит наш знакомый геолог Андрей Гринталь, известный открыватель золота на Севере. Сперва из машины выпрыгивает мохнатая овчарка, за ней выходит сам геолог. Он хорошо понимает наше намерение завладеть машиной.

— Приветствую и уступаю, — раскланивается Андрей, пожимая мне руку. — А это, насколько помню, Вадимка, а на руках у него великолепный щенок из породы северных лаек. Угадал?

— Угадали, дядя Андрей, — ликует Вадимка. — А ваша какой породы?

— Кавказская овчарка, рост шестьдесят сантиметров, вес сорок килограммов. Попадёт волк на зубы, ам — и нет волка. А теперь позвольте спросить, как поётся в одной детской песенке: «Вы откуда и куда?»

Приходится повторить Гринталю печальный наш рассказ.

Какая ж печаль, Фёдор Петрович?! — восклицает Гринталь. — Вы полетите со мной в Солнечное, а там я посажу вас на вертолёт, и здравствуй Тымба с вашими друзьями! Согласны?

— Да, но…

— Пока ничего не дано, — каламбурит Андрей. — Да или нет? Вы посмотрите на этих таёжных рыцарей! Они ещё раздумывают! Предлагаю царские условия, почти бескорыстные, если не считать будущей подписки на Есенина по личному знакомству. Так для вас это сущий пустяк, проще, чем до Тымбы долететь.

Он стоит передо мной высокий, не очень складный, в меховой куртке, в эвенкийских унтах, разрисованных, как ирокез на празднике, в рыжей тарбаганьей шапке, мохнатой, ушастой. Именно в куртке, в унтах и шапке, несмотря на июль, потому что там, куда он летит, очень прохладно. И потом, — я понимаю — надо ж показать, что он летит на север, в края гор и ледников.

Я давно знаю Андрея. Он латыш по национальности, дед его был ссыльным, отек — известным геологом.

И Гринталь-сын пошёл но этой тропке.

— Так что же, Фёдор Петрович?

— Мы согласны, дядя Андрей, — опережает меня Вадимка. — Только маме позвоним, хорошо?

Нет, подумайте, они сами всё решили!

— Вот это мужской разговор, — одобряет Андрей. — Давайте ваше снаряжение. Пёсик, надеюсь, с вами?

Пёсик? Какой пёсик? Ах да, Вадимкин щенок! В самом деле, куда мы его денем?

В дорожных тревогах я как-то не подумал о щенячьей судьбе.

— Мы его никуда не денем, — заявляет Вадимка. — Мы его с собой возьмём.

— То есть это зачем? — удивляюсь я. — У нас без него мороки выше макушки!

— Понимаешь, я обещал Лёньке Корешкову сделать из щенка охотничью собаку. По-другому он никак не соглашался.

— Брось дурачиться, Вадимка! — говорю я. — Представь, что мы с ним будем делать в тайге? Сопки, реки, топи, болота… Нам бы самим выкарабкаться!

Андрей мигает мне, дёргает за полу штормовки. Это он даёт понять, что непедагогично рассказывать ребёнку такие страхи.

— Я обещал, я дал честное пионерское, — упрямится Вадимка.

— Нет, послушайте, люди добрые! Он дал честное пионерское! О, знаменитый дрессировщик, Вадим Фёдорович! Оставайся в таком случае дома и дрессируй щенка в квартире!

Андрей находит, что ему пора вмешаться в наш семейный разговор.

— А по-моему, Вадимка прав. — Он ласково поглаживает красавицу овчарку. — Именно со щенячьего возраста я стал воспитывать свою Динку. И теперь она идёт на любого зверя. Так что в случае нужды можем поменяться.

— Я нс могу, — не соглашается сын. — Я взял щенка на время.

— Тогда дрессируй сам, ещё интереснее.

Что мне делать — ума не приложу. Чувствую, не удастся уговорить Вадимку. «Ладно, — решаю я, — в крайнем случае отдадим щенка тымбинским охотникам».

Идём звонить Тосе.

Говорит Вадимка. Я стою рядом, слушаю негодующий голос Тоси. Она отчитывает сына за ночной побег, за скандал со щенком, за многие грехи его.

— Я больше не буду, — бубнит Вадимка. — Ну честно, мама!

К нам подбегает Гринталь:

— Готовы?

Я выхватываю у Вадимки трубку.

— Мы всё-таки летим! — кричу я. — С Андреем Гринталем. А потом на вертолёте до Тымбы.

— На вертолёте? Это же опасно! — волнуется Тося.

— Не опасней, чем на самолёте.

Я выслушиваю горячее наставление, как вести себя в воздухе, в тайге, на реках. Главное, клещей надо бояться, они бывают энцефалитные. И Вадимке надо наказать. А то в прошлом году…

Наконец-то я отрываюсь от трубки. Вещи наши уже в самолёте, их перетащил Гринталь. Андрей берёт за плечи Вадимку, подталкивает к выходу.

— Шагай, шагай! Не забудь щенка мне дать от будущей знаменитости.

— Обязательно дам, дядя Андрей, — обещает Вадимка. — Самое, самое честное!

Глава третья НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Мы сидим во дворе сельсоветского дома, варим на костре картошку, вспоминаем недавние события.

Двор порос травой-муравой, кой-где лебедой и крапивой, частью вытоптан скотом, частью занят длинными поленницами лиственничных дров. Они горят пышно-жарко, стреляют, как Вадим из «духовки».

Дом сельсоветский новый, светлый, под железной крышей; он глядит весёлыми окнами на крутой обрыв, что сбегает к синеомутной Тымбе. Река здесь растекается на два рукава, между ними плывёт черёмушный остров, похожий на белый пароход. На высоком берегу, напротив острова, дымит немудрящая кузенка, летят из неё звоны-перезвоны. В стайке для ковки лошадей волнуется сивая кобылёнка.

По реке, минуя поплавки сетей, плывут утки и гуси; бредут на водопой сытые коровы. На скотном дворе отчаянные ребятишки дразнят здоровенного колхозного бугая.

Нам всё это со двора хорошо видно.

Степан Степаныч, довольный, посасывает папиросу, щурит чёрные глаза, мечтательно вздыхает.

— Красота какая, Федя!

Степан Степаныч одет по-таёжному. На ногах — яловые сапоги, на плечи накинута штормовка с капюшоном, на голове груздем сидит войлочная шляпа с сеткой от комаров. По всему видно: правится ему здесь. Давно не видел он высоких гор, светло-зелёных, с изумрудными переливами, солнечных перелесков за рекой, рассеянных по волнистой долинке, высокого неба самой прозрачной синевы; не дышал чистым воздухом дремучей тайги, что вплотную подступила старинному селению.

— Умирать сюда приеду, — шутит Степан Степаныч. — На самую красивую горочку.

У Темника одежда много проще. Ватник на нём латан-перелатан, сапоги скособочены, штаны древние, землепроходческие. Кепка старенькая, восьмиклинка; плащ синий, прожжённый. Вроде ещё меньше стал он в этом одеянии.

Степан Степаныч обстругивает палочку, пробует ею картошку.

— Скоро сварится, — говорит он и снова ложится на траву лицом