обстоятельствах волноваться, и поэтому, когда папа начал говорить про труд и обезьяну, я довольно спокойно думала, при чем тут это? И спокойно спросила:

— Почему?

— Ты спрашиваешь, почему? — тоже очень спокойно сказал папа. — Ну что ж, я тебе отвечу очень обстоятельно.

Я подумала, что папа, чем он становится старше, тем он делается все больше и больше обстоятельным. Он начинает объяснять вещи, которые мне уже давным-давно понятны. Притом объясняет их очень долго и обязательно цитирует.

— Я не люблю приводить цитаты, — говорит он, — но тут я не могу удержаться…

И дальше пошло, поехало — минут на сорок.

Вот и тут: стоило мне сказать это проклятое «почему», он моментально начал лекцию.

Он сказал:

— Потому, что у меня перед глазами изумительный пример, — он ткнул пальцем сперва в меня, потом в Витьку, который принес маме капли и стоял, ухмыляясь, — Я вас с самого раннего детства приучил трудиться: И вообще, и я, и мама, и бабушка учим вас только хорошему, а вы все-таки растете обезьянами.

— Я-то тут при чем? — пробурчал Витька. — У меня, что ли, фонарь под глазом и яблоки пропали?

— А вы, милостивый государь, помолчите, — сердито сказал папа, — Вы-то уж абсолютно типичный представитель семейства макаковых. И у вас нос в пуху, пожалуй, не меньше, чем у вашей очаровательной сестрицы.

— А зачем оскорблять-то? — заныл Витька. — Макаковый…

— Нет, я, кажется, плюну на всю педагогику и однажды выдеру тебя за твое нахальство. Он еще обижается!

— Гриша, ну что ты говоришь, — простонала мама, — как можно…

— Очень даже можно, — сказала бабушка, — нас в детстве драли. И ничего. Выросли вполне интеллигентными людьми.

— Боже мой, — опять застонала мама, — ну нельзя же так…

— Я и говорю: можно, но не нужно, — сказала бабушка, — профессор Преперченко, с которым я работала на курорте в Одессе в одна тысяча девятьсот одиннадцатом, нет, кажется, в одна тысяча девятьсот девятом, а впрочем, в десятом… так вот, профессор считал, что от синяков очень хорошо помогает какое-то средство, я забыла, как оно называется.

— Я не люблю цитировать, — продолжает папа, — но сейчас я просто не могу удержаться. — И он идет к стеллажу и достает том Чехова, а я думаю, как же я пойду в школу с таким глазом, и надеюсь, что бабушка вспомнит рецепт профессора от синяков. Но бабушка, как только услышала, что папа собирается читать Чехова, удобно усаживается в кресло напротив мамы. Она очень любит слушать, как папа цитирует. «Это обогащает», — говорит она в таких случаях.

Но читать Чехова папе так и не удается: в передней раздается звонок.

— Открой, — говорит папа Витьке и продолжает искать нужную страницу. Витька идет в переднюю, оттуда слышен чей-то вроде бы знакомый голос, а потом входит Витька с ужасно вредной улыбочкой и говорит мне:

— Там к тебе… хахаль пришел.

— Ха-ха-ха, — смеется бабушка, — ужасно современный ребенок. Ха-ха-ха! Как это? Хахаль?!

— Боже, — говорит мама, — только этого не хватало…

Я делаю свирепый вид и показываю Витьке потихоньку кулак, а сама думаю, кто же это, неужели… Г. А.? Вот уж вовремя! И хочу бежать в переднюю, но папа таким ужасно повелительным жестом останавливает меня, твердыми шагами идет в переднюю, и оттуда доносится его вежливый, но совершенно ледяной голос:

— Прошу вас, входите.

И в комнату заходит… тот самый, белобрысый. Нос у него распух, но он улыбается во весь рот и в руках у него… моя авоська с яблоками.

— Здрасьте, — говорит он, — меня Сеней зовут.

Очень нужно знать, как его зовут! А он заметил меня и подмигивает. Я даже задохнулась от возмущения, а он как ни в чем не бывало говорит:

— Вот твои яблоки, — и кладет авоську на стул.

— Так, — говорит папа, — а позвольте спросить, молодой человек, откуда у вас оказались яблоки моей дочери?

— Нашел, — смеется мальчишка и опять подмигивает мне.

— А у него нос распух, — говорит Витька.

Папа внимательно смотрит на нос белобрысого, потом медленно переводит взгляд на мой заплывший глаз. И мама тоже. И бабушка. А Витька скромненько ковыряет в своем носу, и я готова его убить.

— Я, кажется, вспомнила рецепт примочки для глаз, — говорит бабушка, — думаю, она поможет и носу.

— Обойдется, — говорит мальчишка, — вы не беспокойтесь, у меня и почище бывало. А вот ей, — он кивает в мою сторону, — ей бодяга поможет. Мне сейчас некогда, а вы, — он смотрит на папу, — пошлите кого-нибудь в аптеку. Вот его хотя бы, — он показывает на Витьку. — А то как она в школу-то пойдет?

Витька от неожиданности вынул палец из носу, разинул рот. Папа как-то странно крякнул и посмотрел на маму. Мама только развела руками.

— Ну, я пошел, — улыбаясь говорит белобрысый. — До свиданья.

— Спасибо, — растерянно говорит папа, — заходите.

— Спасибо, — говорит белобрысый, — на той неделе забегу.

В дверях он поворачивается и говорит мне:

— Маш, ты приходи часов в семь в садик на Некрасова. Дело есть.

— У-у-у-у… — говорю я.

Слышно, как хлопнула входная дверь. Мама встала с кресла и подошла к папе.

— Что это, Гриша? — слабым голосом спросила она.

— Ты не волнуйся, Оля, — ласково говорит папа, — я разберусь. Иди полежи, отдохни, — и он легонечко выпроваживает маму.

Папа поворачивается к Витьке.

— И вас, милостивый государь, попрошу, — он указывает на дверь.

— Вот, всегда выгоняют, — заныл Витька.

— Марш отсюда! — кричит папа и даже топает ногой. — Ты сегодня вел себя как не подобает вести себя мужчине. Нет! Скорее ты вел себя, как… как… старая сплетница и еще, еще, как… мелководный провокатор. Вон!

— Ну уж, сплетница, ну уж, про… провокатор, — ноет, скрываясь, Витька.

— Марш! — кричит папа и громко захлопывает перед Витькиным носом дверь. Некоторое время он ходит по комнате. Потом останавливается посередине и что-то уж очень спокойно говорит:

— Садись, Мария.

Ну! Добра теперь не жди — когда папа называет Витьку милостивым государем, а меня полностью — Мария, значит, он здорово сердится. А когда он здорово сердится, он может принять самое неожиданное решение, например, три месяца не пускать меня в кино или прийти в школу и попросить, чтобы ко всем моим общественным нагрузкам прибавили еще парочку. И прибавляют. В школе почему-то очень уважают моего папу.

— Итак, Мария, объясни, пожалуйста, что, собственно, все это означает? — говорит папа, когда я нехотя усаживаюсь на краешке стула. — Кто этот загадочный Семен?

— Да откуда я знаю, — говорю я чуть не плача.

— Так. Интересно. Я бы