гору, туда, где были трактир, казенка, волость и школа.

Кум жил неподалеку от школы. Изба его — старая, черная, обложенная на зиму для тепла осокой — стояла рядом с небольшим, недавно построенным, крытым железом домиком, в котором проживал вдвоем с женой разбогатевший в Москве и теперь приехавший «на спокой» к себе на родину мужик Семен Филатыч Шмаков.

Этот Семен Филатыч от безделья и имея деньги «пил мертвой чашей». Иван был «вхож» к нему и, когда Семен Филатыч бывал в своем виде (что, впрочем, случалось редко), подолгу и по душам беседовал с ним…

«Посижу вот у кума, — подумал Иван, проходя мимо домика, на подоконниках которого виднелись горшки с геранью и висели кисейные занавески, — зайду сюды… давно не был…»

Поровнявшись с избой кума, он свернул с дороги и по тропинке прошел к воротам, выходившим сбоку на улицу. Толкнув калитку, он вошел сначала на низкий, полутемный двор, а затем по ступенькам на мост и отворил дверь в избу.

— Ишь ты, со свету-то не видать ничего! — сказал он. — Живы ли вы тут? Здорово живете, с праздником! А где ж кум-то?..

— Вон он на печке… возьми его! — сердито и неохотно ответила кормившая грудью ребенка худощавая, с тонкими губами, некрасивая баба.

— Ты, что ль, кум? — раздался с печки голос.

— Я, с праздничком!

— Спасибо… И тебя также.

— У кого-нибудь праздник, — сказала баба. — Люди празднуют, а у нас все одно, все горе да забота… Не прохлебаешь!..

Она подхватила на руки насосавшегося ребенка и положила его в качку.

— У нас все одно, — повторила она, — не до праздников… Живем, как оглашенные, просвету себе не видим.

— Что такое? — спросил Иван — Аль что вышло?..

Баба промолчала и сердито начала качать качку так, что ребенок стал в ней подскакивать и громко закричал.

В это время с печки спустился хозяин, Терентий, не старый еще, но какой-то общипанный мужик, с выражением не то испуга, не то глупости на лице.

— Здорово, кум! — сказал он осипшим голосом. — Что скажешь хорошенького?.. Садись… А у меня, друг, опять не слава богу.

— Что такое?..

— Да что, родной, с коровой что-то попритчилось… третьи сутки пошли, не пьет, не ест… аки стень стала… щепа!.. Спаси бог, боюсь, не издохла бы, вон как надысь у Антохи… Что станешь тоды делать! Петля… зарез!..

— С чего ж это она? — спросил Иван.

— А бог е знает, — вступилась в разговор баба, — все была ничего, все веселая, а тут на поди, сразу, точно кто напустил, ей-богу!

— Думаю, не мышино ли гнездо съела, — сказал Терентий. — А боле-то с чего ж ей?..

— Ты к ветирану съездил бы в город, — сказал Иван, — привез бы его, а то, спаси бог, всамделе издохнет… беда!

— Ну его, твоего ветирана-то, — сказал кум и махнул рукой, — знаю… ну его! Привези его, а он дорогой, господи благослови, налакается, пьянее вина будет… его надыть лечить, а не ему!..

— Так как же быть-то?

— Воля божья!.. Мазал я ей язык и в глотку вливал дегтю чистого… думал, не оттянет ли, мол… Нет, гляжу, все в одном положении, нету легше. К бабушке вон она вечор ходила… Та, говорит, ишь, быдто с глазу… сглазил недобрый человек по ненависти, ишь… Кто их знает, может, и взаправду.

— Ну, это пустое, — сказал Иван. — Заболела, да и все, мало ли бывает?.. Бог даст, поправится.

— Не жрет ничего… хлеба давал — не берет, рыло воротит, на дух не надо… Ты пойдем-кась, взглянь, что с ней делается… Пойдем-кась, посмотри. Стень одна от нее осталась… устав один, — повторил он, надевая какую-то куртушку. — Не встать ей… не подняться!.. Пойдем-кась, погляди, может, ты что не присоветаешь ли…

Они вышли из избы на двор. Вслед за ними, бросив ребенка, вышла и баба.

Корова помещалась в самом заднем углу двора, в обгороженном слегами месте.

Когда мужики подошли, она лежала, уткнувшись мордой в навоз, и тяжело и редко сопела.

Коровенка была малорослая, горбатая, заморенная — «кожа да кости».

Кум перелез через слеги и, нагнувшись, погладил ее за ушами. Корова не сделала ни одного движения.

— Что, матушка, а? Что ты?… Встань, эвася! Что это ты? Ну, ну, поднимайся! — говорил он, лаская ее…

— Нет уж, видно, не встанет, — сказала баба, — нет уж.

Она заплакала вдруг жалобно и горько.

— Стельна она… телиться ей скоро, — сказала она, плача. — Ан вот!

Между тем кум обошел корову кругом и, взяв ее за хвост начал поднимать.

— Но, матушка, встань, подымайся!.. Да но, господь с тобой!.. Что это ты, Христос с тобой, а?..

— Не мучай ты ее, — сказала баба, — все одно уж!..

— Прирезать бы, — сказал Иван, — по крайности — мясо, говядина…

— Больную-то?

— Наплевать! Продать можно… А как издохнет, тогда и вовсе в овраг стащить задаром.

— Нет уж, господь с ней, — сказала баба, — может, я так поправится. Отойдет, может, господь даст.

— Навряд… мой совет — прирезать…

— Жалко! — сказал кум.

— Жалко, чудак, люди мрут… знамо жалко, и ничего не поделаешь… Прирезать, говорю, продать мясо можно… Польза, чудак, а то так бросить…

— Само собой!

— Не дам резать, — вступилась баба, — не дам. Пущай издыхает, не дам! Ну вас к шуту, советчики! Ступай, свою режь.

— Да ведь я для вас же, — сказал смутившийся Иван, — вас жалеючи… Мне все одно.

— Все одно, — передразнила его баба, — как же, оно и видно! Чужая-то болячка не больна… Легко сказать: прирезать!.. У меня, небось, дети. Вон ребенок в люльке, тянет меня, а како у меня молоко, с чего ему быть-то? Кровь мою сосет!.. Думала, отелится, посажу на рожок… ан вот господь-то!..

Она заплакала еще пуще и тоже перелезла через слеги.

— Родимая ты моя, матушка, кормилица! — заговорила она. — Сглазил тебя недобрый человек… Сама я, дура, виновата… Догадала меня нелегкая позвать тетку Федосью. «Поди, — говорю, — родная, глянь на мою белянку, как, мол, она, по-твоему, причиняет ли? Как, мол, думаешь, когда должна быть?». Посмотрела она, обошла вокруг, пощупала. «Скоро», — говорит. Вот тебе и скоро! С этого раза и заболела, и с того самого, родной ты мой, начала мытиться. Я думала, так, мол, что-нибудь, ан нет, гляжу: хуже и хуже, хуже и хуже… Я к баушке: поглядела та, на воду пустила шарик, говорит: «С глазу… сглазила, — говорит, — женщина…» Ну, тутатко-то уж я и поняла… тутатко-то я сразу поняла, чьи это шутки… уж тутатко-то я самое себя… уж тутатко-то я!..

Иван слушал:

— Божья воля! — сказал он.

— Само собой! — согласился кум, стоя около коровы к какими-то посоловевшими, точно у пьяного, глазами глядя на нее. — Плачь теперича, не плачь, ничего не поделаешь… Крышка! Печать гербова!

— Тебе что, — набросилась вдруг на него жена, — тебе, знамо, не жалко… По-твоему, хучь и мы-то бы все передохли, ты и глазом-то не моргнешь… радехонек