возьми, Мостовую Башню и вправду видно лучше всего, и я лишь хотел быть любезным.

– Послушайте, Карел, так нельзя. Вы распалили мое любопытство, а теперь отказываетесь удовлетворить его! Ведь речь, насколько я понимаю, идет просто о старой сказке…

– Сказке?!

– Расскажите!

Он снова замолчал, потом постепенно пошел на попятную:

– Мои немецкий и русский не столь хороши, чтобы что-либо внятно рассказывать, а Ваши знания чешского, насколько я могу судить, и вовсе плачевны…

– Рассказывайте медленно на всех ведомых Вам языках. Постараемся понять друг друга.

Карел вновь вздохнул и предложил присесть на скамейку в парке, к которому мы подошли за беседой. Там он вынул из кармана пачку сигарет и не спеша закурил. Из рассказанного им в ту ночь я постарался слепить нечто вразумительное, но, клянусь вам, не исказил ни одной мелочи и не добавил красок! Итак…

I

…Ночь не страшна. Она приносит спокойствие, прохладу и свежесть: когда пыль, поднятая колесами экипажей и лошадиными копытами, уляжется, крики баб и заполошных, не знающих отдыха ребятишек умолкнут, и воздух, напоенный запахами леса и разнотравья да нежной музыкой говорливой Мис, через приоткрытое окно проникнет в комнату. Жара майского дня уйдет, и приятный холодок заставит натянуть одеяло до подбородка. На белоснежную наволочку ляжет мягкий лунный луч и пляшущие в нем резвые пылинки будут щекотать ноздри мальчика, вынуждая его смешно морщить нос и сонно улыбаться. Лунный луч так ярок, что в его свете видны даже голубые венки на висках и шее ребенка, а торчащее из-под одеяла худое, белое плечо с родинкой над ключицей наполнит ваше сердце необъяснимой жалостью к этому тонкому, прозрачному созданию. Если, конечно, у вас есть такое сердце.

Мальчику восемь лет и его звать Липка. Никто-никто не знает, почему его так звать, да и сам он уже этого не знает. Такое прозвище дала ему мама, давно, когда он двухлетним малышом бегал по ярко-зеленой лужайке внутреннего дворика, часто спотыкаясь, падая и хныча. Тогда папа еще умел смеяться и носил форму, тогда сама мама еще была… настоящей. Такой он и помнил ее – красивой, веселой и доброй, с собранными на затылке волосами и мягкими, ласковыми руками, чьи прикосновения так успокаивали и ободряли маленького Липку. Она пела ему протяжные народные песни, и от нее всегда пахло корицей и свежеиспеченной сдобой. Она даже хотела родить Липке братишку, но…

Около двух лет назад, весной, когда за Липкиным окном снова защебетали веселые птицы, а очнувшийся от спячки сад запестрел источающим головокружительный аромат яблоневым и сиреневым цветом, родители сообщили шестилетнему сынишке, что скоро он станет кому-то старшим братом. Сказать по правде, такой уж новой эта "новость" для него не была, он давно уж заметил растущий матушкин живот, а престарелые болтушки-соседки охотно просветили его касательно значения этого признака. Тем не менее, после "официального" объявления этого факта родителями мальчик почувствовал себя по-другому: к любопытству его добавилась гордость, а возможность открыто говорить о будущем братишке – почему-то Липка был уверен, что речь шла именно о братишке – лихорадила и волновала. В преддверии скорого рождения второго ребенка в доме развилась необыкновенная активность, каждый был занят какими-то важными приготовлениями, и даже Липка попытался подлатать своего старого коня-качалку и придать ему респектабельный вид, поскольку другого подарка для малютки у него не было. Мама, видя все это, была необыкновенно весела и как никогда красива, растущий не по дням, а по часам живот совсем не портил ее, и Липку она нежила с, казалось, удвоенной энергией. В те дни мальчик был счастлив.

Однако шестилетнему Липкиному сердцу было еще неведомо, что жизнь человеческая – не ровная, лишенная трещин поверхность, словно прилавок в скобяной лавке тетки Марты, и бродящие по ее полю хищники-горести порой настолько коварны и безжалостны, что умереть можно уже от одного только удивления такой бесцеремонности. Тропинка, по которой ты весело скачешь, уверенный в безопасности солнечного дня, вдруг разверзнется пред тобою замаскированной волчьей ямой, на дне которой, в клубах зловещего сумрака, торчат острые колья. Вот и перед Липкиной семьей разверзлась такая яма: повитуха, старая хромая карга с огромной бородавкой под правым глазом и торчащим из пасти длинным желтым клыком, после четырехчасового отсутствия появилась из спальни матери и, придав скрипучему своему голосу скорбное звучание, поведала липкиному отцу о смерти младенца, который-де задушился собственной пуповиной. К несчастью, она, повитуха, не могла уж ничего более сделать, но, употребив весь свой опыт и знания, рассчитывает теперь на достойное вознаграждение своих усилий. Наверное, пораженный внезапным горем отец просто не расслышал этих ее последних слов, иначе, несомненно, зашиб бы старуху на месте. Вместо этого он лишь бросился в комнату и, рухнув на колени перед лежащей на кровати и бледной как смерть матерью, в голос зарыдал. В те времена такие проявления чувств были довольно необычны для взрослого мужчины, однако не станем осуждать этого человека, чья душевная чуткость и мягкость характера была, быть может, самым большим его достоинством. К прискорбию, эта самая душевность нередко сочетается со слабоволием и эмоциональной рыхлостью, превращающими ее из положительного качества в огромный недостаток, и вечно крутится по близости от винных погребов да брызжущих весельем и слезами кабаков, являясь лучшей подругой винного перегара. Так случилось и с Липкиным папашей, но об этом позже.

Липка помнит, как завернутое в лоскут жесткой серой материи тельце вынесли из материнской спальни и, небрежно пристроив на задках телеги какого-то, неизвестно откуда взявшегося, крестьянина, увезли прочь, должно быть, на кладбище.

Мальчик набрался смелости и заглянул в комнату матери. Та лежала, устремив невидящий взгляд в потолок и не шевелилась. Можно было подумать, что она тоже мертва, если бы не чуть подрагивающее левое веко да неослабевающее напряжение вцепившихся в скомканную простыню пальцев. Липка робко приблизился к кровати и, после секундного замешательства, погладил мать по белой, с мраморным рисунком, руке. Но состраданию, так внезапно родившемуся в его юном сердце, не суждено было излиться: лежащая на кровати женщина вдруг вздрогнула всем телом и, повернув всклокоченную голову, вперила в лицо ребенка дикий, полный ярости взгляд.

– Ты, гаденыш, во всем виноват!- процедила она сквозь зубы и ненависть, сквозившая в ее ставшем вдруг совсем чужим голосе, заставила Липку отпрянуть. – Те муки, что