что присутствие белобрысого смешливого подростка, коего природа наделила едва ли не одной мозговой извилиной, каким-то образом примиряло его с призрачной действительностью, где только такой растительный человек, как племяш Витюня, был на своем месте. Витюня, кроме того, что балбес, был еще неприхотливым существом, с улыбкой до ушей, отдающимся рыночному быту с такой же восторженной безоглядностью, как сам Прокоптюк в молодые годы погружался в волшебную тишину библиотечных залов; а это означало, что эволюция человеческого вида, пусть уродливым зигзагом, но продолжалась.

Почувствовав толчок, Эдуард Сидорович резко обернулся, но ничего угрожающего не заметил: рыночные ряды обыденно копошились, издавая энергичный пчелиный гул.

— Дядя, ты чего? — обеспокоился Витюня. — Ты не сердись, пожалуйста. Я прикемарю часок вон там за ящиками и буду как огурчик.

Уже без всякого запала, испуганный, Эдуард Сидорович лишь посоветовал мутноглазому «огурчику» поскорее околеть за этими ящиками, ибо не видел смысла в его дальнейшем пребывании на свете.

Чушь, нервы — кто мог за ним следить? Врагов у него не было, откуда им взяться. Все поборы Прокоптюк платил исправно, отстегивал и тем и этим, никогда не качал права, не нарывался на грубость. На рынке у него сложилась репутация недалекого, в меру прижимистого, но не жадного, всегда открытого для дружеского общения, готового помочь, правда, больше словом, чем делом, но, в сущности, вполне безвредного существа, рыночника-перестарка, которого лишний раз и пнуть грешно. Единственный недостаток — непьющий. Зато всегда наготове термосок с горячим кофе. Какие враги! Сам директор рынка Волкогонов не брезговал заглянуть к нему в палатку на огонек: глотнуть кофе, выкурить сигарету, потрепаться. Заглядывал обыкновенно после вечернего шмона, опускался устало на табурет и, пронзительно улыбаясь, спрашивал одно и то же:

— Живой еще, старый курилка? Не оторвали яйца?

Серьезный человек, серьезнее не бывает. Из бывших прокуроров. Ясень Николаевич Волкогонов. Буквально за три года сколотил капитал, который, по слухам, с трудом разместился в женевском банке. Но не брезговал — заходил, пошучивал, оттягивался. На рынке полно интеллигентной публики, а выбрал директор для душевных отдохновений именно Прокоптюка. Эдуард Сидорович понимал почему. Удалого победителя тянуло хоть одним глазком поглядеть на невзрачный ошметок унылого прошлого, из которого ему самому с таким блеском удалось выколупнуться в блистательное настоящее, полное свободы и долларов. Почему тянуло — другой вопрос, сложный, с мистическим оттенком. Как-то в пьяном кураже Волкогонов объяснил: «Знаешь, Сидорыч, все у меня теперь есть, чего душа пожелает, а такое бывает чувство, что самой-то души уже нету. Что скажешь на это?»

Прокоптюк не был философом, он был математиком, профессором точных наук, цепляющимся за мираж уходящих дней, и похож был на безнадежного больного, который нехорошо возбуждается при известии о чудодейственной заморской микстуре.

Тоска удачливого бизнесмена была ему внятна. Когда Волкогонов подписывал смертные приговоры, душа его трепетала от ужаса, но была жива, а когда попользовался первым рубликом, отнятым у нищих, она начала хиреть. Он завидовал молодым веселым бандитам, у которых душа вовсе не успела созреть. Вон их сколько вокруг. Им не больно, не стыдно, не горько. Напротив, привольно и сытно, как червям в навозе.

— Душа бессмертна, — успокоил Прокоптюк печального директора. — Она лишь подвержена внезапным перемещениям.

Какие могут быть враги при таких-то покровителях? Но — третий день следили, водили на веревочке. Несколько раз в толпе, в метро, на рынке Прокоптюк сталкивался взглядом с незнакомыми людьми — парень в штормовке, пожилой дядек, прикинутый под плейбоя, капитан милиции — и замечал, как они неестественно быстро отворачивались.

Возле подъезда его догнала высокая женщина в не по возрасту короткой юбке. Каблуки, сумочка, макияж. Когда-то Прокоптюк был изрядным ходоком и сразу прикинул дамочке цену — она из тех, кто просит больше, чем возвращает.

— Извините, вы из этого дома?

— Да, из этого.

— Не скажете, какой это подъезд? Тут так темно. Это не совсем было правдой: подъезд освещался фонарем, но цифры на нем действительно не было.

— Это пятый, — сказал Прокоптюк. — А вам какой нужен?

— Ой, мне и нужен пятый! Квартира сто шестая. Седьмой этаж. Правильно?

— Правильно, — подтвердил Прокоптюк. Это был его собственный этаж. В сто шестой квартире недавно обосновалась большая семья из Баку — пожилая чета и их дети, человек пять разных возрастов — от двух до пятидесяти. Прежде чем въехать в новую квартиру, переселенцы из солнечной республики произвели в ней то, что загадочно называется «европейским ремонтом»: срубили все стены вместе с несущими конструкциями и выперли входной дверью впритык к лифту. Лоджию расширили и застеклили таким образом, что она нависла над газоном деревянным шатром. С их переездом вместительная автостоянка возле дома получила солидное пополнение в виде нескольких престижных иномарок. Впрочем, не бакинцы были первыми. Еще до них с десяток «новых русских» скупили в доме квартиры, и все они действовали по единому шаблону. На дворе за сутки вырастали горы строительного мусора, какое-то время здание сотрясалось, как от порывов ураганного ветра, на дворе появлялись новенькие «мерсы» и «чероки», и затем все стихало. Только какой-нибудь насмерть перепуганный пес одичало выл две-три ночи подряд. Жизнь дома практически не изменилась, если не считать того, что изредка ночную тишину теперь нарушали автоматные очереди и взрывы гранат.

Вместе с дамой Прокоптюк втиснулся в лифт. У него в руках был вместительный спортивный рюкзак с кое-каким товаром и остатками дневной выручки. В лифте остро запахло французскими духами. Дама улыбнулась ему обольстительной улыбкой и открыла изящную сумочку, как он решил, чтобы достать зеркальце. Так уж водится, что красивая женщина обязательно должна на себя полюбоваться при каждом удобном случае. Но из сумочки она достала не зеркало, а серебряный пульверизатор с шишечкой-флакончиком и крохотным компрессором в виде члена. Модная вещица, ходовой товар, утешение ночных бабочек. На рынке идет по двадцать баксов за штуку. Английский ширпотреб. Применение универсальное. Духи, слезоточивый газ, несмываемая краска.

В короткий миг Прокоптюк успел о многом подумать, но все мысли свелись к одной: не может быть!

Могло быть. Змеиным движением женщина сунула ему пульверизатор под нос, давя на клапан. В ее прекрасных глазах мелькнуло сочувствие.

— Не