Зимний Собор (Елена Николаевна Крюкова) Страница 3 - Литвек

верю!

Ни лику! Ни слезной скуле!

Закрыты Небесные двери.

Поземка метет по земле.

РОЖДЕСТВО

Рычала метель, будто зверь из норы.

Летел дикий снег. Жженый остов завода

Мертво возлежал под огнем небосвода.

Зияли, курясь, проходные дворы.

Трамваи – цыганские бубны – во тьме

Гремели. Их дуги – венцами горели,

Сквозь веко окна ослепляя постели –

В чаду богадельни и в старой тюрьме.

Куда-то веселые тетки брели.

В молочном буране их скулы – малиной

Пылали! За ними – приблудная псина

Во пряничной вьюге горелой земли

Тянулась. Кровавые гасли витрины.

Спиралью вихрился автобусный смог.

Народ отдыхал. Он давно изнемог

Нести свое тело и душу с повинной

И класть их, живые, у каменных ног.

Тяжелые трубы, стальные гробы,

Угодья фабричные, лестниц пожарных

Скелеты – все спало, устав от борьбы –

От хлорных больниц до вагонов товарных.

Все спало. Ворочалось тяжко во сне –

В милициях пыльных, на складах мышиных,

В суконных артелях, в церковном огне,

Где ночью все помыслы – непогрешимы…

Ночь темной торпедой по белому шла,

По белому свету, песцовому дыму

Котельных, где – Господи! – мало тепла

Для всех наших милых, так жарко – любимых…

Шла смертная ночь – тем подобьем смертей,

Что мы проживем еще – каждый как может, –

Шла бредом дитяти, морозом по коже

И пьяными воплями поздних гостей…

Спи, мир, отдыхай! Ночь на это дана.

Труд выжег всю плоть. Сохрани душу живу.

В казенных рубахах святых индпошивов

Спи, свет мой, калека, слепая страна…

Но дом был на улице. Номер с него

Бураном сорвало. Обмерзлые ветки

Гремели по стрехам. А там – торжество

Творилось: на радость потомкам и предкам.

Искусаны в кровь одичалые рты.

Никто не подходит. Храпят акушеры

В каптерке. И болью предродовой веры

Бугрятся божественные животы.

И, выгнувшись луком, Мария зовет

Сиделку, пьянея, дурея от боли…

О люди вы, люди, не слышите, что ли!

Он – вот Он, приходит, рождается, вот!

Вот – темя сияет меж ног исступленных!

А свет золотой! А в крови простыня!

Так вот чем кончаются царства и троны…

– Мария, Мария, ты слышишь меня!

Идет Он на свет не в яслях лучезарных,

Где плачет овца, улыбается вол, –

В гудках пассажирских, в крушеньях товарных,

В домах, где – кутьями уставленный стол!

Идет Он на свет не под нежные губы,

Мария, твои, – а под ругань блатных,

Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый,

Под матерный посвист и водочный дых!

Идет Его бедное тельце, сияя

Щуренком в протоке – во смрады громад

Фабричных предместий, машинного Рая,

Где волк человеку – товарищ и брат…

Да, Господи Боже, досталось родиться

Вот именно здесь, в оголтелой земле,

Где в трубах метро преисподние лица

Летят, как снега по дегтярной зиме!

Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу:

Такую нигде уже не поднесут –

Последний приют заметелен и страшен,

И ученики – от Креста не спасут…

Кричи же, Мария! Пустынна палата.

Кричи же, родная! О счастье – кричать,

Пока ты – звериным усильем – распята,

Пока на устах твоих – вопля печать!

Ори! Это счастье – все выкричать в лица

Наемных врачей и воровок-сестер,

И криком родильным – и клясть, и молиться

На сытый очаг, погребальный костер,

И в небо упертые копья коленей

Внезапно – до хруста костей – развести,

И вытолкнуть – Бога иных поколений!..

…И крик оборвется.

Помилуй. Прости.

Обмоют. Затянут в больничную ветошь.

Придут с молоком и лимоном волхвы.

И станет метель Ему – Ветхим Заветом,

Твердимым устами российской молвы.

Он будет учиться любови у старцев

На овощебазах да на пристанях.

Он с первой любимой не сможет расстаться

На грозном вокзале, в дымах и огнях…

Ему ляжет Русь и мазутом и солью

Под легкие, злые мальчишьи ступни…

Бери эту землю.

Болей этой болью.

Прости.

И помилуй.

Спаси.

Сохрани.

***

С размалеванными картинами

У гостиниц инших сижу.

Меж нарисованными каминами

Греюсь; пальцем по ним вожу.

Руку в варежку песью засовываю.

Купи живопись, воробей!..

Я устала есть похлебку нарисованную

Нарисованной ложкой своей.

КУТЕЖ. ХУДОЖНИКИ

Поле боя – вся дымится: рюмки, руки и холсты.

Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.

Пьяным – легше: жизнь такая – все забудешь, все поймешь.

Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.

Это Витя, это Коля, это Костя и Олег

Разгулялися на воле, позабыв жестокий век.

И домашние скандалы. И тюрьму очередей.

И дешевые кораллы меж возлюбленных грудей…

Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..

Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке – языком – огонь.

Колька, колорист, – не ты ли спирт поджег в рюмахе той?!..

Да, затем на свете были мы – и грешник, и святой, –

Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать –

Чтобы девку площадную Магдалиной написать,

Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,

Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,

Потому как жизнь и сила – в малевании холста,

Потому как вся Россия без художников – пуста!

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней

Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром…

Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не