Неординарные поступки всегда привлекали внимание Верна-старшего. К тому же таинственный уход от цивилизации европейского аристократа чем-то напомнил судьбу капитана Немо. В одном из предыдущих романов — «Лицом к знамени» — Жюль уже обыгрывал эту тайну. Одним из героев книги стал тогда граф Артигас-Карраж. Из первой половины этой фамилии, написанной по-французски, перестановкой букв получается слово «Австрия» (вспомним любовь Верна к головоломкам!). Другую же половину легко свести к прозвищу героя романа «В Магеллании» Кау-джера^[4]. Эта же половина присутствует во второй части названия шаланды, на которой порой плавает отшельник, — «Вель-Кьеж». Знаменателен этот ряд: Карраж (во французском написании в конце присутствует еще нечитающаяся буква «е») — Джер — Кьеж. В нем легко отыскать (в последнем случае — с перестановкой) латинские буквы «J» и «Е», начинающие французское имя Жан (Jean), равнозначное немецкому Йоханн.

На этом, однако, аллюзии кончаются. Писатель не раскрывает тайны своего героя. Мишель Верн, не поняв намерений отца, напротив, напрямую говорит о принадлежности Кау-джера к одному из правящих домов Европы. Впрочем, в 1908 году, когда Мишель усердно переписывал «Магелланию», и тем более в 1909-м, когда «Кораблекрушение "Джонатана"» увидело свет, анархистские воззрения Йоханна, приведшие его к разрыву с правящим в Австрии домом, перестали быть тайной.

Непосредственными источниками Ж. Верна при работе над «Магелланией» были две статьи, опубликованные с промежутком в четверть века журналом «Le Tour du Monde». Автором первой из них являлся чилиец Виктор де Рочас, который в 1861 году представил на страницах журнала «Дневник путешествия по Магелланову проливу». Другую написал французский ученый доктор Яд, руководивший научной экспедицией на судне «Романш». Кстати, упоминание об этом плавании есть в романе. Статья Яда «Год на мысе Горн» появилась в журнале в 1885 году.

Из упомянутых статей писатель почерпнул все фактические данные о географии архипелага, о его растительном и животном мире, сведения об условиях плавания в лабиринте островов и проливов, о быте туземного населения. Иногда он дословно переносил в свой текст описания путешественников.

Из этих же текстов взято и французское название Исла-Нуэвы. Лишний раз подчеркнем любовь писателя к словесным играм: на языке галлов остров называется Новым (Neuve), что с перестановкой слогов и заменой одной буквы легко сводится к фамилии автора — Верн. Кстати, фамилия индейца-лоцмана сначала звучала иначе: Каррон, что фонетически созвучно с Хароном — зловещим персонажем эллинской мифологии, перевозчиком душ через реку, отделявшую солнечный мир живых от печального царства мертвых…

Роман о Магеллании начинается так же, как и множество других произведений Ж. Верна: географическими описаниями, историческими экскурсами, вплетающимися в сюжетную канву. Но очень скоро автор переходит к иной, глубоко волнующей его теме: индивидуум и власть. Как раз в это время отношения амьенского муниципального советника Верна с новым мэром города Альфонсом Фике, мягко говоря, не складывались. В одном из своих стихотворений писатель назвал городского голову «ужасным господином Фике» и «вьючным животным». Но с властью мэра даже он, народный избранник, человек всемирно известный, пользовавшийся огромным авторитетом в самых разных кругах, коротко знакомый с несколькими отпрысками правящих династий Европы, ничего не мог поделать. Что же говорить о простых смертных! Не оттого ли готов покончить жизнь самоубийством Кау-джер? Нет, сам Верн и в мыслях не допускал для себя подобного исхода, но к иллюзиям демократии совершенно охладел.

Здесь надо остановиться на политической позиции писателя. Еще совсем недавно его изображали противником всяческого господства одного человека над другим, борцом «за счастье угнетенных народов», верным другом и единомышленником парижских коммунаров, сторонником всеобщего социального равенства и даже скрытым революционером. На самом деле ничего подобного не было. Да, Жюль Верн выступал и против колониального порабощения европейцами коренных жителей заморских земель, и против несправедливого буржуазного общества, и против всех и всяческих форм насилия и подавления одного человека другим, но делал это с позиций христианской морали, последовательно придерживаясь постулатов евангельского учения.

Известно, что Верн не любил внешних проявлений религиозности и крайне редко переступал порог католического храма. Но это не говорит об абсолютном атеизме писателя. Вера, крепко угнездившаяся в нем еще во время обучения в монастырском пансионе, нет-нет да и прорывалась в его произведениях, например в финальных эпизодах романа «В Магеллании». Ссылки на высшее существо, на Бога, на Божий Промысел довольно часты в ранних рукописях писателя. Однако Пьер-Жюль Этцель категорически возражал против любых нематериалистических пассажей в «Необыкновенных приключениях» и нещадно изгонял их из верновских романов. Журналист Луи Вёйо свидетельствовал, что издатель всякую ссылку на Бога заменял словами «случай» или, на худой конец, «провидение»^[5]. После смерти Этцеля-старшего Верну удалось в значительной степени избавиться от «диктатуры материализма». На страницах его поздних произведений находится место и чудесному, и даже сверхъестественному.

В старости знаменитого литератора все чаще посещают мысли о вечном. Размышляют на эту тему и его герои. В романе о Кау-джере подобные мысли, правда, остаются за рамками текста, но можно с уверенностью предположить, что они не чужды главному герою. Знаменательно, что благодетель индейцев сторонится миссионеров различных конфессий, тогда как глава острова Осте заботится о строительстве не только католического храма, но и протестантской церкви.

В юности Верн стал свидетелем, нет, не самой революции, а ее разрушительных последствий, когда поселился в Париже, в районе, сильно пострадавшем при усмирении Июньского восстания 1848 года. О своих впечатлениях он написал отцу: «Я прошелся по местам, связанным с мятежом… увидел дома, изрешеченные пулями и продырявленные ядрами. На всем протяжении этих улиц — следы снарядов, которые в полете задевали и рушили балконы, вывески, карнизы; зрелище ужасное, и при виде его особенно непонятна необходимость уличных сражений!»^[6]

Отсюда уже недалеко до утверждения позднего Верна, вложенного в уста Кау-джера: «…порядок и власть нужны любому общественному сословию, любой нации, большой или малой, при каком бы режиме она ни жила!» Думается, к этой мысли должна была подтолкнуть автора вся его жизнь. Не