призывая к порядку.

— Значит, на плачинты Георге Капраш звал? — спросил с недоброй усмешкой. — Это мы еще посмотрим, кто кого будет угощать плачинтами и всем прочим, что к ним полагается. Ишь, какой добренький, а сам куркуль куркулем. А насчет тягла и всего остального ты, Василий, вопрос правильно ставишь. Только об эмтэесе почему-то позабыл. Директор твердо обещал прислать три трактора, СТЗ называются, в Сталинграде их делают. А как назвал товарищ Сталин трактор? — председатель обращался уже не к одному только Василию. — Трактор — это снаряд, взрывающий старый мир! — вот как говорит товарищ Сталин. А у нас не один, а целых три таких снаряда будет, залпом ударим по старому миру. Дай только время — такое завернем, что этот куркуль Капраш сам прибежит в колхоз записываться, а мы еще подумаем, принимать его или нет. И без его плачинт обойдемся. Все у нас будет, и не казенное, а свое, колхозное, значит — общее.

Тусклая лампочка, одиноко свисающая с потолка, вдруг начала быстро мигать.

— Костаке-моторист сигнал дает — по домам пора, — послышался чей-то голос. — Засиделись, мол.

Председатель отвернул рукав гимнастерки, взглянул на трофейные немецкие часы.

— В самом деле, пора кончать. Все свободны, а я еще посижу, надо на завтра кое-какие бумаги в райком подготовить.

Он приподнял стоящую на столе керосиновую лампу с треснутым закопченным стеклом, взболтнул, чтобы убедиться, есть ли в ней еще керосин, пододвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал сосредоточенно писать, заглядывая в блокнот. Минут через десять лампочка, подмигнув на прощание, погасла, и председатель зажег керосиновую лампу.

Дверь, противно скрипнув на несмазанных петлях, отворилась. Председатель всмотрелся в дверной проем, стараясь разглядеть в полумраке, кто бы это мог пожаловать в такое позднее время. Ночной гость сделал несколько шагов, и он узнал участкового уполномоченного МГБ лейтенанта Иона Пынзару.

— А, лейтенант! Заходи, присаживайся. Не спится или случилось что?

Пынзару, не снимая новенькой шинели, сел, достал матерчатый кисет, не спеша свернул самокрутку. Закурив, сказал:

— Да нет, Тимофей Иванович ничего не случилось. Служба, сами знаете. Обход села делаю. К вам вот на огонек заглянул. Не помешал? Смотрю, засиделись вы сегодня. Ночь на дворе.

— И у меня тоже служба, дорогой. За день не успеваю. Райком, понимаешь, требует к утру справку о подготовке к севу. Сижу, сочиняю, — он показал на исписанные листки сероватой грубой бумаги.

Участковый понимающе кивнул:

— Ясно, Тимофей Иванович, однако и отдохнуть не мешает. Тепло у вас, — без видимого перехода продолжал Пынзару, — я посижу, погреюсь, если можно, конечно, а вы работайте. Я тихо…

Получив согласие, он снял шинель, аккуратно повесил ее на гвоздик у двери и присел к печи. Председатель снова взялся за карандаш, и в комнате установилась такая тишина, что было слышно слабое потрескивание в лампе сгоравшего керосина. За окном раздался какой-то шорох. Председатель, занятый составлением справки, ничего не услышал или просто не придал этому шороху значения. Пынзару же сторожко вскинул голову, прислушался и, на ходу расстегивая кобуру пистолета, стараясь не стучать сапогами, выскользнул из кабинета. Постоял на крыльце, вглядываясь в ночную мглу, потом медленно обошел вокруг приземистого здания правления.

Над селом стояла глубокая ночная тишина. Смутно белели размытые сырой темнотой пятна крестьянских домов. «Почудилось, верно, или собака бродячая пробежала», — подумал участковый и возвратился в кабинет председателя. Тот лишь сейчас заметил, что лейтенант уходил, и поинтересовался; где он был.

— Да так… По нужде, — пробормотал Пынзару.

Председатель собрал со стола бумаги, спрятал их в старый офицерский планшет.

— Однако, действительно пора. Засиделись мы с тобой, товарищ лейтенант. — Он взял планшет, надел старую шинель со следами погон. — Завтра с утра прямо из дому в район поеду.

Пынзару, прежде чем выйти, оглядел комнату, задержал взгляд на черном квадрате окна.

— Вы бы, Тимофей Иванович, Анице сказали, чтобы занавески хоть какие повесила, все ведь просматривается.

— Просматривается, говоришь? А мне скрывать нечего от людей. Пусть смотрят, кому интересно. Занавесочки… — Он поморщился. — Ты еще про ковры забыл. Не до занавесочек сейчас, лейтенант, колхоз поднимать надо, а там видно будет. Может, и до занавесочек дойдет очередь.

— Вы меня не так поняли, Тимофей Иванович, — чуть смущенно произнес участковый. — Не для красоты занавески требуются… Чтобы с улицы не видно было. Мало ли что случиться может. Время ведь какое…

— Какое? — горячо перебил лейтенанта его собеседник. — Замечательное время, дорогой товарищ, я бы сказал — историческое время мы с тобой переживаем. Посмотри, что вокруг делается! Фашистов побили, бояр прогнали, у людей будто крылья за спиной. Не у всех, правда, — уже другим, озабоченным тоном закончил председатель.

— Вот об этом самом я и толкую, Тимофей Иванович. — Пынзару словно ожидал этих слов. — Не по нраву пришлись кое-кому новые порядки, всем недовольны, все им не так. А колхоз — ну просто поперек горла стал. Людей мутят, по злобе могут на все пойти. Одно слово — кулачье. Как бы чего худого не случилось, Тимофей Иванович, и вам не мешало бы поиметь это в виду.

Председатель слушал участкового молча, только желваки на его худом, успевшем к ночи зарасти черной щетиной лице упрямо заиграли, в глазах зажегся недобрый огонек.

— Ты за кого меня принимаешь, лейтенант? Неужто думаешь, что я кулачья испугался? Фронт весь прошел, труса не праздновал, а тут, среди своих… — Он только махнул рукой.

— Зря вы так, Тимофей Иванович, — несколько обескураженно сказал Пынзару. — Оперативная обстановка…

Он не успел досказать, потому что председатель снова перебил:

— Что ты затвердил — оперативная обстановка, оперативная обстановка… Хватит, уже слышал. На фронте — вот где была обстановочка, и ничего, живой, как видишь, остался. Зацепило, правда, пару раз. Ты пойми: нельзя мне, коммунисту, фронтовику, председателю колхоза, их бояться, никак нельзя, просто невозможно. Ты подумал, что люди скажут?

Председатель и участковый вышли в коридор, попрощались со стариком — ночным сторожем, дремавшим на скамейке, и оказались на улице. Мындрешты давно уже спали. Ни в одном из домов не светилось окно. Откуда-то издалека до них донесся приглушенный туманом собачий лай и тут же смолк. Размокшая от недавнего дождя глинистая земля налипла на сапоги, и они стали тяжелыми, ноги скользили, разъезжались в разные стороны.

На