углу, возле полуразвалившегося каменного забора, председатель остановился.

— Тебе, кажется, налево, Ион?

Однако тот не уходил, нерешительно топтался на месте.

— Хочу еще раз обойти участок, Тимофей Иванович, так что нам как раз по пути.

— По пути, говоришь? — недоверчиво переспросил председатель. — Может, и так, только я дальше пойду один, без провожатых. Не маленький, чтобы меня за ручку водили. А ты неси свою службу, лейтенант. Бывай здоров!

Он повернулся и решительно зашагал в темноту.

— Тимофей Иванович, постойте! — окликнул его участковый.

Пынзару догнал председателя, держа в руке что-то блестящее. «Никак пистолет», — изумился председатель.

— Вот, возьмите, — протянул ему пистолет Пынзару. — Браунинг. Трофейный.

Председатель повертел в руке гладкий, отливающий матовой белизной даже в темноте пистолет.

— Да ты, Ион, никак спятил, что ли? Зачем мне эта игрушка? Они мне, знаешь, как надоели за четыре года.

— Возьмите, Тимофей Иванович, — настаивал Пынзару. — На всякий случай. Неспокойно в селе. Всякое может быть. Я давно вам хотел его дать.

— Ладно, спасибо, как говорится, за заботу.

Председатель сунул пистолет в карман шинели и зашагал прочь. Если бы участковый последовал за ним, то с удивлением увидел бы, что он прошел мимо своего дома и направился дальше, в самый конец улицы, туда, где к селу подступали уже кодры. Остановился возле одного из домов и легонько постучал в окно. В доме раздались торопливые шаги, окно слабо засветилось, и на крыльцо вышла женщина в накинутом на голые плечи платке.

— Заходи, Тимоша, заждалась, думала, не придешь уже.

Женщина бросила быстрый внимательный взгляд на пустынную улицу и осторожно прикрыла за собой дверь.

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Степан Петрович Якуб, плотно поужинав, сидел в тяжелом раздумье за столом. Полстакана самогона, которым он предварил свою трапезу, не принесли желанного облегчения, скорее даже наоборот. Поколебавшись, он взял бутылку с мутноватой жидкостью, налил еще, залпом, не морщась, выпил. Из головы не выходил утренний разговор с председателем сельсовета. Разговор был серьезный, крупный разговор, и ничего хорошего он для Якуба не сулил. «Сволочь, — с ненавистью подумал о председателе Якуб. — Голодранец. Давно ли спину на меня гнул, в пояс кланялся, шапку ломал, когда хлеб приходил взаймы просить. А теперь вон как заговорил: срываешь план хлебосдачи, вола забил и на базаре мясо продал. Саботируешь, говорит, мероприятия Советской власти. Два дня сроку даю, а потом пеняй на себя. Саботажник. Словам-то каким выучился. А что мне дала ихняя власть?»

Тяжелая волна бессильной злобы захлестнула все его существо.

«Да какое ему дело до моего вола? Мой вол, что хочу, то и делаю. Даст бог, недолго осталось уже терпеть эти издевательства. Кончится скоро ихняя власть, сведущие люди сказывали. Вот тогда поговорим по-другому. Снова хозяином стану на своей земле. Эх, хороша была землица, самую лучшую скупал у таких вот лодырей, как этот Настас, нынешний председатель сельсовета. Шестнадцать гектаров, один к одному. Две лошадки, молотилка. Трактор перед самой войной купил. Немецкий, «ланс-бульдог». Красиво назвали немцы, не то, что у этих — сэ-тэ-зэ, чэ-тэ-зэ… Язык поломаешь, пока выговоришь. Где все это теперь? Сначала трактор реквизировали, потом молотилку, землю отрезали. Кулаком я по-ихнему называться стал, чужой труд, говорят, эксплуатирую. А я же, кроме добра, людям ничего не делал, наоборот — помогал. И работу давал, и зерном ссуживал… под проценты, конечно, как все настоящие хозяева, которые цену деньгам знают. А нынче вот кулаком оказался. Всю жизнь добро копил, а получилось — для колхоза ихнего, будь он трижды проклят! — Якуб бросил испуганный взгляд на икону Николая Чудотворца и перекрестился. — Просто смешно: хозяйство без хозяина, все общее. Общее — значит ничье. Пойдут по миру колхознички. Скорее бы, дай-то бог».

Во дворе яростно залаял пес. «Кого еще нелегкая принесла? — с тревогой подумал Якуб. — На своих Гривей так не лает». Якуб заторопился во двор. У калитки стоял высокий молодой человек с большим портфелем в руках. «Неужто уполномоченный по заготовкам из района пожаловал? Их много нынче по селам шныряет, не иначе как Настас направил, будь он неладен». Якуб, не зная, как встретить нежеланного гостя, стоял в нерешительности, ничего не говоря.

— Да это же я, дядя Степан! — громко произнес гость. — Не узнаешь? Значит, богатым буду. — Он рассмеялся.

— Гриша, ты, что ли? — Якуб узнал, наконец, своего племянника. — Извини, глаза уже не те, старею, да и сумерки на дворе. Заходи в дом.

Обнялись по-родственному. В комнате, при свете керосиновой лампы, Якуб долго разглядывал племянника.

— Однако ты вон каким стал. Настоящий мужик. В последний раз ты года два назад приезжал, помнится. — Он снова внимательно взглянул на племянника. — И на мать, сестру мою младшую, еще больше походить стал. Красивая была в молодости, наши, чулуканские парни, прохода не давали, а вышла за другого, на чужой стороне. И правильно. Богатый жених, почему не выйти? Как они там сейчас? Трудные времена настали ведь…

Григорий помолчал, ответил не сразу.

— Неважно, дядя Степан, по правде сказать. Слышал, раскулачивать родителей собираются.

— Да… — Якуб тяжело вздохнул. — Действительно… — Ну а ты-то как поживаешь? В армии еще служишь, в отпуск приехал? Или вчистую отпустили?

Племянник ничего не ответил, молча оглядывая комнату, задержал взгляд на бутылке самогона. Хозяин поймал этот взгляд, спохватился, наполнил стаканы.

— Ну давай. Со свиданьицем! За встречу!

Выпив, Григорий сам отрезал толстый кусок розового сала, с жадностью впился в него крепкими зубами.

— Кушай, Гришенька, не стесняйся. Изголодался, небось, на казенных харчах, — Якуб с притворной жалостью смотрел, как Григорий поглощает еду.

Не переставая жевать, племянник потянулся к бутылке, разлил остатки самогона. Выпили по второй — за все хорошее. Григорий полез в карман, вынул плоский блестящий портсигар, протянул Якубу. Тот толстыми негнущимися пальцами с трудом взял длинную папиросу, повертел в руке, отложил и скрутил самокрутку.

— Не привык я к этим штукам, — как бы извиняясь перед племянником, произнес он.

Григорий только усмехнулся и, затянувшись папиросой, спросил:

— Ну, а ты как живешь, дядя Степан? Вроде неплохо. — Он показал на стол, заставленный тарелками с салом и брынзой. — С голоду не помираешь.

— Не помираю, это ты верно говоришь, Гришенька… Да разве ж это жизнь? — Якубу во всех неприятных подробностях припомнился