Гамаюн недовольно покрутил головой и еще больше нахохлился – в последнее время все сравнения по отношению к нему стали какие-то… птичьи. Тур, несколько недовольно взглянув в мою сторону, протянул руку и успокаивающе погладил его по плечу – у меня мороз по спине пробежал от простоты и, одновременно, многозначительности этого жеста.
- Все-то тебе надо знать, командир, - протянул он, вновь устраиваясь перед костром.
- Не верю, что тебе ничуть не интересно – парировал я. – Жить рядом с тем, кто умеет прозревать будущее и знает все о прошлом!..
Гамаюн встрепенулся, и поверх огня сфокусировал глаза на мне:
- Нет, это скорее можно назвать… родовой памятью? – его тихий голос был низким и чуть сипловатым, и мне в голову невольно пришло сравнение с ветром, шуршащим листьями сада. – Память поколений, - он кивнул сам себе, подбирая подходящее слово. - В какой-то момент каждый из нас как бы вспоминает то, что было с его предками. Это сложно объяснить. И ни о каком предвидении будущего, конечно же, речи не идет. Я просто помню своих далеких предков, - он отвел глаза, - а вот близких почему-то не помню…
- А эти рисунки? Может, они как на крыльях у бабочек, и по ним можно узнать, откуда ты?
Тур окатил меня и вовсе ледяным взором, значения которого я сначала не понял. Гамаюн тихо усмехнулся:
- Люди вечно путают хвост с мордой. Не могут упомнить, что было сначала, а что они натворили потом сами… - он вовсе отвернулся от костра, явно не желая продолжать эту тему.
- Не только ошейник и цепи могут быть знаком рабства, - мягко вклинился в наступившую неловкую тишину Тур. – Раньше на Востоке наложниц и наложников в гареме отмечали особыми знаками. Но кто станет портить внешний вид дорогого товара уродливым клеймом? Так что отметки ставились подстать рабу – а кто они такие, как не рабы?
Только теперь мне стала понятна симпатия, возникшая между этими двумя такими непохожими друг на друга… людьми.
- Ты сказал «давно», - гаремную тему, вероятно, наиболее болезненную, я решил пропустить мимо ушей – «Давно» это сколько?
- Лет… сто назад. Или двести? - Тур слегка пожал плечами. В его голове хранилось множество фактов и анекдотов из истории всех стран света, но с числами и датами он так и не смог подружиться.
Я только ахнул:
- Это ж столько лет нашему птенчику?!
Гамаюн, до того изображавший молчаливое презрение, тихо и ехидно захихикал. Я только качал головой, пытаясь понять, решили ли они меня разыграть, или для «магической расы» нет невозможного.
- И все же? – раз уж у нас сегодня ночь «приятных» откровений, надо идти до конца!
- Я все равно не могу сказать точно, - Гамаюн снова задумчиво водил прутиком над костром. – Пока не проявилась наследственная память, я плохо соображал, что есть время и зачем оно придумано. Трудно объяснить, но это была… странная жизнь в странном месте. Но я был там, сколько себя помнил, поэтому считал, что только так и можно жить.
- Ужасно! – прошептал Тур.
- Н-нет… Не могу сказать, что это было тогда так уж ужасно. Со мной были другие мальчики, мы вместе гуляли, играли. Нас... обучали. Разному… - он помотал головой. – Я тогда даже не думал о том, что как-то отличаюсь от других. А остальной мир – от того, что я видел каждый день. Только когда я все «вспомнил», понял, кто я такой, и что со мной сделали… Я не хотел больше оставаться там. Я был… зол. И я… ушел.
Он цедил слова, как будто хотел и прервать это тяжкое признание, и избавиться, наконец, от груза воспоминаний, так долго остававшихся под спудом, давившим с каждым днем все сильнее.
- Уже потом я решил сосчитать, сверялся с летописями. Там, конечно, все либо сильно преувеличено, либо вовсе неправда, но, думаю, когда память проснулась, мне было около ста ваших, человеческих лет.
- А потом? – мы оба слушали затаив дыхание, боясь спугнуть это его неожиданное откровение.
- Я вышел в мир. В люди, можно сказать, - пожал плечами Гамаюн. - Не понимая даже, что это такое, этот мир. И что мне делать в нем… - он усмехнулся своим воспоминаниям, но как-то невесело. – Я, например, не знал, что есть такая штука, как женщина. В… том месте, где я жил, женщин не было – только такие же как я, мальчики и юноши, и несколько стражей-евнухов. И хозяева. Странно было обнаружить, что весь мой мир на самом деле – несколько комнат, за стеной от которых есть что-то невероятное, абсолютно другое. Где можно никому не принадлежать, не выполнять ничьих капризов – так, по крайней мере, я думал сначала. А потом оказалось, чтобы выжить, все равно надо кому-то принадлежать…
Я невольно хмыкнул этому мальчишескому открытию, высказанному так упрощенно, но от этого не менее горького. Тур начал приподыматься, пытаясь выразить какой-то протест, но Гамаюн лишь качнул отрицательно головой:
- Плюс в том, что здесь, по крайней мере, я могу сам выбрать себе хозяина, - я лишь еще раз хмыкнул, а Тур опустился обратно, упрямо поджав губы. – Я научился прятаться. Потом – и маскироваться. Помять предков подсказывала мне заклинания и средства, чтобы скрыть свою непохожесть, но больше, чем иное происхождение, меня выдавала моя неприспособленность к реальному миру, слишком сложному по сравнению с размеренной жизнью закрытых внутренних покоев. Я бы, наверное, так и умер бы где-нибудь на улице, недоумевая, если бы меня не подобрал один хороший человек.
- Кабатчик, - догадался я. Гамаюн кивнул, на что мне оставалось лишь вновь хмыкать. По поводу моральных качеств этого человека у меня были свои соображения, но говорить об этом собеседнику, похоже, не имело смысла: тот спас его когда-то, научил премудростям этой новой игры, позволил приспособиться и выпустил в мир. Но я не мог не помнить, как по ночам то один, то другой высокородный гость того – не побоюсь этого слова! – притона оставлял хозяину полновесный кошель, после чего надолго исчезал с танцором где-то во внутренних комнатах. Тогда, как бы яростно не клокотала во мне злость, я не мог вмешаться, чтобы ни в коем случае не разрушить свою легенду и не погубить всех нас троих. Теперь же мне осталось лишь поджать губы: - Полагаю, за наш последний визит этот человек неплохо заработал и сторицей вернул себе все, что когда-либо потратил на тебя.
- Да, он заработал немало, - слегка улыбнулся Гамаюн, для которого, похоже, все, происходившее тогда, не было чем-то ужасным или даже особенным. – А тогда он был уличным мальчишкой, преподавшим мне начала
