проведение политики коллективизации?» «Ну, нет,— ответил на это Сталин,— политика коллективизации была страшной борьбой». «Я так и думал, что Вы считаете её тяжёлой,— отреагировал тут же Черчилль,— ведь Вы имели дело не с несколькими тысячами аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей». «С 10 миллионами,— сказал Сталин, подняв руки.— Это было что-то страшное. Это длилось четыре года…» ^[2]

Для правильного понимания перипетий насильственной коллективизации важно прежде всего обладать научным представлением о социально-политической сущности сталинизма. Эта сущность наилучшим образом охватывается понятием «бюрократический центризм», характеризующим содержание политики не только Сталина, но и всех последующих лидеров партии. Хотя официальная советская пропаганда неустанно твердила о том, что «партия вооружена самой передовой научной теорией», марксистская фразеология с конца 20-х годов служила для правящей клики лишь идеологическим камуфляжем сугубо эмпирического политического курса.

Называя Сталина эмпириком, Троцкий неоднократно подчеркивал, что Сталин никогда не обладал теоретически проработанным стратегическим планом и способностью предвидеть ближайшие и тем более отдалённые последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, подчинял теорию и стратегию тактическим задачам, диктуемым столкновением с непосредственными и непредвиденными трудностями, к которым приводила его бессистемная и лишённая научного обоснования политика.

Маскируемая абстракциями социалистического словаря прагматическая политика Сталина претерпевала резкие колебания. Если в периоды относительной стабильности внутреннего и внешнего положения страны бюрократический центризм исходил из оппортунистического стремления к сохранению status quo на международной арене и консервации сложившихся общественных отношений внутри страны, то в кризисные периоды он переходил к эклектической политике метаний между политическими крайностями.

Своеобразную параллель сталинской политике «великого перелома» представляла горбачёвская «перестройка», которая с полным основанием может быть названа «коллективизацией навыворот». Осуществлявшаяся, подобно «сплошной коллективизации», без четкого стратегического плана, научной концепции и ясного представления о целях и последствиях намечаемых преобразований, «перестройка» привела к не менее губительным последствиям для судеб советского народа и всего человечества, чем сталинское «наступление социализма по всему фронту».

В 1928—33 годах грубый эмпиризм в политике приводил к тому, что развитие экономики совершалось путём движения от одного хозяйственного кризиса к другому. Эти кризисы, возникавшие как результат ошибочной политической линии, Сталин неизменно объяснял возрастанием сопротивления классовых врагов. Средством выхода из кризисов избиралась политика «чрезвычайщины», административного нажима и жесточайших репрессий, распространявшихся на всё более широкие слои населения. Пытаясь с помощью такой политики спастись от экономических трудностей, Сталин вступил в борьбу с кулачеством, переросшую в фронтальное столкновение со всем крестьянством, фактически спровоцировал его на новую гражданскую войну.

Как в официальной советской, так и в антикоммунистической историографии, хотя и по разным причинам, при описании сталинских репрессий акцент обычно делался на том, что все они осуществлялись по отношению к «кроликам» (пользуясь выражением А. Солженицына), не склонным к сопротивлению господствующему режиму. Однако в действительности такими «кроликами» не были ни белогвардейские заговорщики, продолжавшие в 20—30-е годы всеми доступными им методами вести активную борьбу за реставрацию капитализма, ни крестьяне, отвечавшие на насильственную коллективизацию массовыми восстаниями, ни большевики-оппозиционеры, боровшиеся против Сталина во имя возрождения социалистических принципов. Все эти силы, глубоко разнородные по своим умыслам и действиям, Сталин провокационно объединял в единую амальгаму под общим ярлыком «врагов народа».

Зачастую в зарубежной и современной советской исторической литературе развязанный Сталиным с конца 20-х годов государственный террор рассматривается как закономерное продолжение борьбы большевиков с противниками Октябрьской революции в годы гражданской войны. Такое отождествление сознательно скрадывает коренные отличия в масштабах, функциях и объектах политических репрессий в ленинскую и сталинскую эпохи. Репрессии времён гражданской войны осуществлялись большевиками при активной поддержке масс, в обстановке, когда партия и её вожди разделяли с народом его жертвы и лишения. Удары наносились по силам старого режима, имевшим в своем распоряжении превосходно вооружённые и организованные армии, получавшим огромную материальную и финансовую помощь из-за рубежа. Непосредственные боевые действия против белых армий дополнялись борьбою с заговорами в тылу (во время гражданских войн разграничительная линия, отделяющая фронт от тыла, является вообще условной), служившими той же цели — контрреволюционной реставрации, т. е. восстановлению привилегий бывших господствующих классов царской России. В отличие от этого «террор 30-х годов был хранителем неравенства. Уже самим своим характером он был антинароден, и, будучи потенциально и действительно направленным против большинства, он был тотальным и огульным». Приведение в действие с начала коллективизации гигантского репрессивного государственного механизма «привело к постоянным инъекциям таких чудовищных доз страха в такие обширные части социального организма, что отравленным неизбежно оказалось всё тело. Стоило пустить в ход машину террора, превышавшего по размерам всё виданное дотоле, как она развила собственную инерцию, не поддававшуюся контролю» ^[3].

Сразу же после окончания гражданской войны политические репрессии резко пошли на убыль. В середине 20-х годов количество заключённых в советских тюрьмах и лагерях не превышало 100—150 тыс. человек. Из этого числа лишь несколько сот были осуждены по политическим мотивам. С 1928 года население лагерей стало неуклонно расти, достигнув в 1934 году более полумиллиона человек. Свыше четверти от этого числа составляли политические заключённые.

Репрессивные кампании Сталина вытекали из его страха не только перед крестьянством, но и перед рабочим классом и прежде всего его революционным авангардом — левой оппозицией. Всё нараставшая волна массового