Фокин. — Теперь так. Витька новое дело сделал. Продавать буду я. Ну, а Игоря назначим казначеем. Он парень честный, некурящий, капитал на папиросы не изведет…

В сад закрадывались синие сумерки. Небо приобрело какой-то странный, фиолетовый оттенок. Порывами набегал ветер, заставлял дрожать лепестки хмеля на беседке.

— Эх, братцы! Последние денечки мы вместе, — вздохнул погрустневший Игорь. — Разъедемся в разные стороны, и дружбе нашей конец, значит?

— Это по какому же правилу? — удивился Сашка. — Сколько мы вместе? Три года? Ну, и давайте на всю жизнь один другого держаться!

— Я, ребята, медленно с людьми схожусь, — заговорил Дьяконский. — Но уж если сошелся, то накрепко.

— Что бы ни случилось, дружбу не терять, верно? — Игорь протянул Виктору руку. Тот крепко сжал ее. Сверху легла шершавая ладонь Сашки.

От Георгиевской церкви до выгона, где паслись слободские коровы, протянулась базарная площадь. Колхозники торговали здесь мясом, битой и живой птицей, маслом, горохом и луком — всякой домашней снедью. В дни привоза, по средам и воскресеньям, длинной шеренгой выстраивались телеги с задранными вверх оглоблями.

Возле церкви — толкучка. Тут можно найти и самовар, и колеса для телег, и старинные стенные часы, и расписные глиняные свистульки. На паперти ребятишки покупали и обменивали кроликов, голубей.

Многие приходили на базар просто так, потолкаться, полущить семечки, людей посмотреть и себя показать. Деревенские девки щеголяли красными платками с бахромой, пестрыми кофтами. Парни потели в тесных праздничных пиджаках. Мужики, сбиваясь небольшими компаниями, соображали насчет выпивки. Торговали бабы — голосистые, злые, дуревшие к концу дня от жары и шума. Трое друзей пробирались через гомонившую толпу. Сашка тащил кролика в ящике. Самка ангорской породы испуганно мигала красноватыми глазами.

— Упарился, — сказал Фокин, ставя ящик на землю. — Передохнуть надо. Ну, кто медку хочет?

— Ступай сам. Тоже удовольствие — из-за двух ложек крик на весь город.

— А что за базар, если крика нет?

Игорь и Виктор остановились возле телеги, заваленной пучками молодой редиски. На охапке свежей травы сидела девушка лет шестнадцати в длинном сарафане из грубого домотканого полотна, с вышитыми голубыми васильками. Лицо ее, полудетское, с мягко округленным подбородком, невольно привлекало внимание свежестью, милым и наивным выражением. Кожа белая, не тронутая загаром. Но это была не болезненная бледность горожанки, а здоровая, будто мраморная белизна, которую умело сберегают деревенские девчата в любую жару, платками закрывая лица.

Светлые волосы ее были заплетены в короткие косички с красными лентами на концах. Она с любопытством и в то же время с некоторой робостью смотрела на гудевший вокруг телеги людской водоворот.

Старый бельмастый мерин, равнодушно жевавший траву, повернул голову, ткнулся большими, отвисшими губами в ногу девушки.

— Ну, не балуй, — отвела она рукой его морду.

Заметив парней возле воза, спросила:

— Вам редиски?

— Покажи.

Виктор взял пучок, понюхал, провел ладонью по колючим листам. Сказал солидно:

— Хороша на закуску.

— Берете?

— Мы не пьющие. Скажите лучше, как зовут вас?

— Зачем? — удивленно взметнулись белесые ресницы девушки.

— Я прошу, — серьезно произнес Виктор. — Понимаете, я очень хочу знать ваше имя.

Игорь чуть не присвистнул от удивления. Виктор Дьяконский, единственный парень из класса, никогда не друживший с девчонками, доказывавший на исторических примерах, что только те полководцы, которые не увлекались амурными делами, добились истинно великих побед, — этот Виктор изменился сейчас на глазах. Даже голос его звучал без обычной резкости.

Прижимая к себе ящик с крольчихой, Игорь подвинулся ближе.

— Василиса, — услышал он тихий голос.

К возу подошли покупатели, начали прицениваться, перебирать редиску. Дьяконского оттерли в сторону.

— Пошли? — толкнул локтем Игорь.

— Куда? — недоумевающе спросил тот, продолжая смотреть на девушку.

— Забыл, что ли? На паперть нам нужно.

— Да, да, конечно, на паперть, — бормотал Виктор и вдруг продекламировал:

— Пучок редиски он просил, и взор являл живую муку, — добавил насмешливо Игорь. — Эка, парень, как швыряет тебя нынче.

— А ты не находишь, что она какая-то очень своеобразная?

— Представь себе, не нахожу. В каждой деревне есть Василиса такая.

— Не знаю, не видел. Если бы я был художником, обязательно написал бы ее. Очень простое лицо и в то же время необычайно одухотворенное…

— Выдумываешь ты, — махнул рукой Игорь.

— А Сашки-то все нету, — спохватился Дьяконский.

Фокин находился в это время в продуктовом ряду, отведал уже три сорта меда.

«Попробую теперь у той бабы-яги», — решил он.

Бабка в серой шали, с горбатым носом на темном цыганистом лице, сидела за прилавком, устало смежив глаза, дремала на солнцепеке.

— Продаешь, бабуся?

— Покупай, касатик, покупай, — проснулась старуха. — Хороший медок, липовый.

Она достала деревянную ложку, вытерла подолом исподней юбки.

— Надо бы полотенце иметь, — упрекнул Сашка.

— Тряпка есть, да запылилась. А исподняя чистая, ты не боись, касатик.

Фокин не спеша зачерпнул, понюхал с видом знатока. Облизав ложку, покачал головой.

— Горчит, бабуся. Дай-ка мне вон из той махотки.

Старуха развязала другой горшок. Сашка попробовал из него. Съел три ложки, полез было еще, но бабка остановила сердито:

— Хватит. Берешь, что ли?

— Не… Медок не того, — Фокин с трудом ворочал липким языком. — Дух не тот… Другого-то нет попробовать?

— Ах ты анчихрист, — взъярилась старуха. — Дух ему не такой! — закричала она. — Четыре ложки сожрал, окаянный! Чтоб тебя разорвало, чтоб тебе брюхо вспучило!

— Тихо, бабушка, тихо… Он от бога, мед-то, а ты всякие слова произносишь, — пятясь, урезонивал Сашка. — Грех ведь тебе, одной ногой в гробу стоишь, а ругаешься, как в кабаке!

— Пеночник, иродово семя!

Бабка трясла сухими кулаками, на крючковатом носу дрожала светлая капля.

— Смотри, сопля в мед упадет! — не выдержал Сашка.

— Держи его! Ворюга! Грабитель!

Дело принимало нешуточный оборот. Фокин поспешил укрыться за чужими спинами. Вокруг бабки росла толпа.

Сашка, посмеиваясь, отошел подальше. На паперти увидел Игоря, сидевшего возле ящика с кроликом.

— А Витька