модный плетеный, тщательно повязанный галстук, тоже черный…

— Вы из какого района? — спросил его Юрий Семенович.

— Хобский район. Если не слыхали о Хоби — знаете Поти. Большой порт. Хоби, Поти — соседи.

— Я бывал в Хоби, — обрадовался Игнат Александрович, словно встретил старого знакомого. — В колхозах ваших бывал. Вы председатель?

— Я председатель.

— А колхоз? Может быть, я был в вашем колхозе.

— Колхоз «Гантиади».

— Не помню. А что это означает?

— Гантиади — заря. В Грузии много колхозов «Заря».

Женщины ушли на кухню, мужчины обосновались в кабинете.

Игнат Александрович стал ходить вдоль застекленных стеллажей, рассматривая корешки книг. Он позавидовал строгости, с какой были расставлены здесь собрания сочинений. В его собственной домашней библиотеке дети перетасовали все и никогда нельзя было сразу найти нужный том.

Юрий Семенович с удовольствием и неторопливо объяснял, в каком порядке расставлены на полках книги, где у него иностранная литература, где монографии по живописи, где особо ценные издания русской и мировой классики.

Григол попросил разрешения курить.

— Курите, пожалуйста, нам это уже не страшно, — сказал Юрий Семенович, мельком, искоса взглянув на Игната Александровича. — Пепельница на столе.

— Вы перестали курить? Я не курил, пока был учителем, но сейчас мне нельзя не курить. Весь мой колхоз курит, что же я — белая птица?.. А заседания в районе с утра до ночи — ни одного вопроса не решить без папирос.

— Вы были учителем? — заинтересовался Игнат Александрович.

— Был. Сняли.

— За что, если можно узнать?

— Плохой сон увидел, за плохой сон сняли.

— А все-таки?

— Это неинтересно! — Григол не захотел отвечать.

«Странно, — подумал про себя Игнат Александрович. — Все равно узнаю, надо узнать!»

— А в председателях вы давно?

— Больше десяти лет.

— Вот, вот, расскажите о колхозной жизни, — подхватил Юрий Семенович. — Игнату это нужно.

— Разная колхозная жизнь. Что вам рассказать про колхозную жизнь?

— Довольны вы своим колхозом? — спросил Игнат Александрович.

— Я недоволен собой.

— Ну, ну?

Григол посмотрел на Юрия Семеновича.

— Вы же интересно рассказывали про колхоз, — ответил на его взгляд Юрий Семенович. — Игнату расскажите!

— Я рассказывал про первый колхоз… Дело это старое… — неохотно протянул Григол. — Приезжайте, посмотрите на колхозную жизнь сами.

«До чего осторожен!» — подумал про него Игнат Александрович, но все-таки решился задать еще один вопрос:

— Вы работали уже в двух колхозах?

— В трех работал. С первого колхоза меня сняли. Колхозники сняли. Сами! Я их давил, они перестали работать…

Сказав это, Григол замолчал, и, сколь ни любопытно было начало разговора, Игнат Александрович почувствовал, что настаивать на его продолжении он не может, неудобно было. Но Григол сам добавил еще несколько слов:

— На секретаря давили сверху, секретарь давил на председателей. А я — учитель, я не умел давить, но, разозлившись, тоже стал командовать, и люди меня невзлюбили…

Разговор прервали женщины. Они вошли в кабинет как заговорщицы, довольные проделанной работой, и пригласили гостей в столовую.

— Очень кстати! — обрадовался Юрий Семенович. — А то у нас тут без бутылки… без бочонка! — поправился он, — языки к нёбу прирастают.

Ольга Сергеевна, увидев дым, со страхом взглянула на мужа, но тут же успокоилась.

Маджари не отличалось хорошим цветом — мутноватое, оно не золотилось, не искрилось в бокалах, но вкус имело отличный.

Вместо первого тоста Юрий Семенович прочитал письмо своего тбилисского друга:

— «…Счастья на земле все еще не хватает людям. Пора кончать с этим дефицитом. Пусть дружба хороших людей поможет нам. Реки сливаются в море, люди объединяются в дружбе. За дружбу правильных людей, за торжество правды!..»

— Я не вижу оснований возражать против такого тоста, — сказал Григол.

Выпив свой бокал, он снова закурил. А Юрий Семенович наклонился к Игнату Александровичу и, показывая глазами на табачный дым, спросил полушепотом:

— Ну как? Терпишь?

— Совершенно спокоен, — ответил тот.

— А работается без курения?

— Да ведь как сказать…

— Что — как сказать? Ты смотри на меня! Здоров и работаю как вол, служу. И вот результаты: квартиру дали! Это же не кооперативная…

— Ладно, об этом потом, — отмахнулся Игнат Александрович, как от дыма. — Мне чем-то нравится твой Григол. Но как осторожен! Попроси его сказать что-ни-будь…

Григол согласился, встал.

— По нашим обычаям, — сказал он, — я должен говорить последним. Но, думаю, очередь дойдет еще и до этого. Я тоже хочу говорить о счастье. Пока не будет хорошо всем в равной мере, нельзя быть счастливым никому. Стыдно быть счастливым, если соседи твои, земледельцы, нуждаются. Надо так, чтобы всем было хорошо. Я верю, что так будет всюду. Мы всегда в это верили.

Григол выпил, ни на кого не глядя, сел и снова задымил.

Игнат Александрович заволновался. Затем, обращаясь к Григолу, спросил:

— Вы были на войне?

— Всю войну был на войне. Однажды был в окружении, из окружения вышел. Вышло нас десять человек, остальные попали в плен. За этими остальными мы вернулись целой армией. И лишь когда освободили всех, я почувствовал, что вышел из плена. Это я тоже говорю о счастье.

Игнат Александрович извинился:

— Простите, что я все время спрашиваю вас!

— Пожалуйста! — ответил Григол. — Когда выпьем, я тоже буду спрашивать вас. Я спрошу: вы всегда довольны собой?

Игнату Александровичу Григол нравился все больше и больше. Нравился весь его облик, его манера говорить короткими фразами — резко и четко. Понравилось, как он вставал — сразу и легко, словно сильные пружины стула подбрасывали его кверху, и как сидел — прямо, не сутулясь. Что-то в нем осталось от войны — молодцеватая подобранность, определенность во всем. Нравилось, когда он смотрел в глаза своим собеседникам и когда почему-то не хотел смотреть им в глаза, понравилось даже то, как он чадил.

На Игната Александровича вдруг нахлынуло то самое волнение, которого он давно ждал, часами сидя за письменным столом с коробкой никобревина и стопкой белой бумаги под рукой. Давно молчавшее воображение его словно бы проснулось, ожило. В клубах табачного дыма, который пускал Григол, перед ним стали возникать желанные видения, как если бы этот дым клубил он сам.

— Григол! — снова обратился он к председателю. — Что вы там начали говорить про свой сон, из-за которого вас работы лишили? Может, доскажете?

Григол засмеялся. Смех его — заливистый,