бы ни говорила:

О мужчине, несущемся на коньках, о танцующей женщине,

О женщине, расчесывающей волосы. Поэзия - акт мысли.

Перевод В. Британишского

СТИХОТВОРЕНИЯ НАШЕГО КЛИМАТА

I

В блестящей вазе - чистая вода,

Белые и розовые гвоздики. Свет

В комнате свеж, как воздух в снежный полдень,

KОГда светло от выпавшего снега,

Конец зимы, и дни уже удлинились.

Белые и розовые гвоздики. Нам бы хотелось

Гораздо большего. День уподоблен

Предельной простоте: белая ваза,

Белый фарфор, холодный и округлый,

Гвоздики - больше ничего и нет.

II

Пусть совершенство этой простоты

Избавило бы нас от всяких мук, от наших

Дьявольски сложных, животворных "я",

Пересоздав их силой белизны,

Чистой воды в фарфоровом фиале,

Мы большего бы жаждали и ждали,

Чем белизна, чем снежность, чем цветы.

III

Ведь в нас живет наш неуемный дух,

И нам хотелось бы бежать, вернуться

В столь долго создававшуюся сложность.

Несовершенство - наша благодать.

Есть сладость в горечи: одолевать,

Коль скоро нас несовершенство жжет,

Корявость слов и непокорность звуков.

Перевод В. Британишского

ПЛАНЕТА НА СТОЛЕ

Ариэль был доволен написанными стихами.

Стихи были о том, что ему запомнилось,

Понравилось, показалось красивым.

Другие созданья солнца

Были хромые и кривые,

Корявый куп был скрючен.

Его сознанье и солнце сливались в слове,

И все стихи, созданья его сознанья,

В такой же мере были созданья солнца.

Важно не го, что стихи остались,

А что они оказались способны

Запечатлеть черты и детали

И дать хоть слабое ощущенье

Богатства, при всем убожестве слов,

Планеты, частью которой были.

Перевод В. Британишского

ПОЭМА, СТАВШАЯ ДОМОМ

И, поставив точку, он понял,

Что теперь у него есть гора

И воздух, которым можно дышать,

И собственная дорога.

Он выстроил пространство, в котором

Все было на своих местах:

И слова, и сосны, и облака,

И совершенная даль, прощающая несовершенство.

Книга обложкой вверх пылилась у него на столе -

И, вечно ошибающийся, он безошибочно вышел

К скале, повисшей над морем,

И, вскарабкавшись на нее, лег,

С изумлением чувствуя, что он дома,

У себя дома.

Перевод Дмитрия Веденяпина

ИДЕЯ ПОРЯДКА В КИ-УЭСТ

Ей пелось ярче гения морей.

Вода не крепла в голос или мысль,

Не обретала тела, трепеща

Порожним рукавом - ее движенья

Рождали крик, вели немолчный плач,

Который был не наш, но внятный нам,

Подстать стихии, глубже постиженья.

У моря нет притворства. В ней - ничуть.

Вода и пенье не смежали звук,

Хоть слышали мы только, что она

Слагала слово в слово, и полна

Была, казалось, сумма этих фраз

Хрипенья волн и воздуха везде,

Но мы внимали ей, а не воде.

Она творила спетое сама.

Немое море в гриме древних драм

Ей было местом, где ходить и петь.

Чей это дух? мы вопрошали, зная,

Что это дух, искомый нами, зная,

Что спрашивать должны, пока поет.

Коль это был лишь темный голос вод

Морских, хоть и в раскраске многих волн;

Коль это был лишь внешний глас небес

И туч, или кораллов в студне вод,

То, как ни ясен, это лишь эфир,

Тяжелый возглас воздуха, звук лета,

Возобновленный летом без конца,

И только звук. Но это было больше,

Чем голос - и ее, и наш, промеж

Безмозглых рвений ветра и воды,

Двумерных далей, бронзовых теней

Над горизонтом, горных атмосфер

Небес и моря.

                        Это певчий голос

Так на излете небо обострял.

Она безлюдьем поверяла ритм,

Она была всесильным зодчим мира,

Где пела. И по мере пенья море,

Чем ни было, преображалось в то,

Чему она была певцом. И мы,

Вслед проходящей глядя, понимали,

Что для нее не будет мира, кроме

Того, что ею спет и сотворен.

Скажи, Рамон Фернандес, если знаешь,

Зачем, когда умолкла песнь, и мы

Свернули к городу - зачем огни,

Стеклянные огни рыбацких шхун

С приходом ночи проструили мрак,

Стреножив ночь, и море рассекли,

Все в зонах грез и пламенных шестах,

Чеканя, пестуя, чаруя ночь?

О, ярость, страсть творца творить, Рамон,

Страсть упорядочить слова морей,

Слова благоуханных звездных врат

И нас, и нашего прихода в мир -

В ночные очертанья, в чуткий звук.

Перевод Алексея Цветкова

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

I

Блаженство пеньюара, поздний кофе

И апельсины, солнечное кресло,

Зеленая свобода какаду --

Смешались на ковре, чтоб растворить

Священное безмолвье древних жертв.

Она чуть грезит, чуя темный ход,

Наплыв былой беды, покуда тьма

Сгущается средь водяных огней.

Дух цитруса и зелень ярких крыл

Подобны шествию усопших чрез

Беззвучное пространство вод. И день

Тих, как беззвучное пространство вод.

Он -- путь ее сновидящим ногам

К безмолвной Палестине, за моря,

Где царство крови и могильный мрак.

II

Зачем ей мертвых одарять своим

Богатством? Неужели божество

Является лишь в грезах и тенях?

Иль не найти ей в солнечной тиши,

В огне плодов и зелени крыла,

В любом земном соблазне и красе

Соперника тоске по небесам?

Пусть божество пребудет в ней самой:

В страстях дождя, в падении снегов,

В печали одиночества, живом

Восторге рощ в апреле, всплеске чувств

В сырую осень на