зеленой подкладочной ткани с нарисованным на рукавах и подоле кружевом. Против
нее на удалении нескольких метров стоял сухопарый актер лет тридцати с
набухшими под глазами мешками на желтоватом испитом лице. На нем была
почему-то вполне современная пиджачная пара, однако синий шейный платок,
завязанный а ля Байрон, намекал на совсем иную эпоху. В руках он держал цилиндр.
Женщина в кресле то и дело закрывала лицо руками, что, вероятно, должно
было изображать смущение, но говорила она сильным грудным голосом.
- Притом я вас вижу в последний раз, - говорила артистка, - я в последний раз
говорю с вами. Я люблю вас, - и она еще раз закрыла лицо руками в
разнокалиберных перстнях.
- Вы, Наталья Петровна! – изумлялся артист, отбегая от нее на два шага.
- Да, я. Я вас люблю. Я вас полюбила с первого дня вашего приезда, но сама
узнала об этом со вчерашнего дня… - не отнимая ладоней от лица, трясла головой
Наталья Петровна.
Тут артистка вскочила и, густо сыпля словами, принялась набрасывать круги
вокруг своего кресла. Слов было много, и потому она вновь и вновь садилась,
вставала и опять бродила по кругу, подобно коту ученому.
- Я благодарю вас за ваше молчание. Поверьте, когда я вам сказала…что я
люблю вас, я не хитрила… по-прежнему; я ни на что не рассчитывала; напротив: я
хотела сбросить наконец личину, к которой, могу вас уверить, я не привыкла…
А предмет ее воздыханий все топтался на месте, то вдруг порывисто
вскидывал голову, конвульсивно вздрагивал, вроде собираясь что-то сказать, но
вновь опускал глаза и принимался теребить цилиндр, точно вспоминая назначенный
текст.
- Прощайте, навсегда. Вы не уходите? – с особенным одушевлением
произнесла артистка и наконец замолчала.
Тогда заговорил артист:
- Нет, я не могу уйти…
И то: куда ему было уходить, если до окончания спектакля оставалась еще
уйма времени.
А в зрительном зале под нежным покровом кисейной мглы Он все чаще
возвращался взглядом к Ее переменчивому профилю. Когда же Его колено как бы
невзначай коснулось мягкого Ее бедра, Она вздрогнула, трижды обмахнулась
программкой и, оборотив к нему лицо с трепещущими на нем неправдоподобно
длинными ресницами, сказала:
- Вы любите Тургенева?
«Как же он ведет себя в более свободной обстановке? Подхватывает на руки,
бросает на диван и без всяких слов валится сверху? Хотя меня он вряд ли
поднимет… Или проигрывает долгую виртуозную увертюру, доводя свою жертву до
умоисступления? Какой запах! Но не хотелось бы опять ошибиться. Квартирную
плату хозяйка требует за полгода вперед. Интересно, а какой у него? Знал бы он, что
даже платье на мне и то заемное… Нет, пусть лучше он никогда этого не узнает. Как
он пахнет! Как хочется взять сейчас… и… схватить его… за руку. Что-нибудь
сделать… Закричать: на! на! возьми меня прямо здесь».
- Тургенева? – вновь Он был оживлен Ее вниманием. – Конечно. Я всегда…
Работа, правда, много времени отнимает. Но я вот недавно Агату Кристи читал.
«Ну вот, Тургеневы в ход пошли. Смотришь, это, на сцену и думаешь: неужели
когда-то люди были такими идиотами и вот такую чушь несли не переставая. Или ты
в самом деле наивная? Зашли бы лучше в супермаркет да и поехали к тебе домой.
Ну что вот это сидеть – себя мучить. После работы-то… И до чего же жрать хочется!»
- Что ты! Что ты! Кристи – это же литература развлекательная. Неужели ты
никогда не читал «Дворянское гнездо»?
«У него большие руки. Сильные, наверное. Может быть, после спектакля
пригласить к себе? Как, вот так сразу? А вдруг это-то его и оттолкнет? Нет, к Рудику я
больше не вернусь. Да у него та дурочка, скорее всего, уже и поселилась. И что
Рудик? Тьфу, червяк беспомощный. Ни денег не может заработать, ни… Господи,
если Лялька опять начнет долг требовать… Может быть, все-таки пригласить в
гости? А вдруг случая больше не представится? Я не смогу без важного дела вновь
попасть к нему в офис. Нужно, чтобы все выглядело естественно…»
Она вновь дотронулась до его руки, но на этот раз касание было более
продолжительным. Сказала:
- Давай все-таки посмотрим.
Они вновь обратили лица к сцене.
- А когда антракт? - рискуя показаться неучтивым, все-таки поинтересовался
Он.
- Теперь в спектаклях делать антракты не модно, - не меняя положения
головы, прошептала Она.
На подмостках, купаясь в крашеном свете прожекторов, бесперечь перебивая
друг друга, продолжала растабарывать все та же пара.
Артист, ломая руки, говорил:
- Мне необходимо уехать.
- Да, Беляев, вы должны уехать… - соглашалась с ним артистка.
Но тот опять никуда не ехал и даже не шел, и они говорили, говорили,
говорили…
- Я хотела покаяться, наказать себя, я хотела разом порвать последнюю нить.
Если б я могла себе представить…
И пожилая «дворянка» в который раз закрыла лицо руками.
- Я вам верю, Наталья Петровна, я верю вам, - горячо поддерживал ее
желтоликий артист.
А та заливалась, все глубже погружаясь в какое-то непонятное странное
упоение, причиной которого могло быть все, что угодно, только не болтающийся
перед ней худосочный субъект:
- О Боже, что я делаю… Послушайте, Беляев… Придите ко мне на помощь….
Ни одна женщина не находилась еще в подобном положении.
Но всему в этом мире отведен свой срок, а представлениям – и подавно.
Когда они покинули театр, на улице их поджидал вполне обыкновенный
сюрприз: город был охвачен густой синевой вечера, а пути таким, как они поздним
гулякам были проложены то желтым, то голубым электрическим светом.