труда.

Мало-помалу пароход входил в свой привычный ритм движения. Игроки о чем-то переговаривались, осушая последние на сегодня стаканчики, а бармен зевал, дожидаясь, когда можно будет отправиться спать.

На палубе майор Оуэн и француз из Панамы, прохаживаясь, не однажды сталкивались лицом к лицу и разглядывали друг друга, но так и не перемолвились ни словом.

Может быть, каждый из них уже догадался, что представляет собой другой? У обоих был проницательный взгляд, свойственный тем немногим, кто умеет хорошо разбираться в людях.

На переборке, справа от трапа, находился щит, на котором мсье Жанблан вывешивал списки пассажиров.

И вот наконец двое мужчин с разных сторон подошли к щиту, едва метрдотель удалился.

Ни один из них не посторонился, и они стояли рядом. Англичанин надел очки в черепаховой оправе.

«Альфред Мужен, Панама…»

Его спутник тем временем читал:

«Майор Филипп Оуэн, Лондон».

Когда они вновь взглянули друг на друга, губы Мужена изогнулись в чуть заметной улыбке, в которой не было даже капли благожелательности.

— Неужели? — словно спрашивал он с иронией.

А майору потребовалось бросить всего лишь один взгляд на бумагу, чтобы узнать очень многое о человеке из Панамы.

На борту находился высокопоставленный чиновник, прибытия которого с волнением ожидали на всех архипелагах, принадлежащих Франции, ибо он ехал проверять финансовые отчеты и от его рапорта зависели сотни судеб.

В первом классе плыли управляющий из колоний и крупный торговец из Нумеа, две дамы — молодая и старая, которые, казалось, путешествовали, чтобы развлечься; во втором — учитель, две учительницы, священник, три жандарма и один датчанин, ехавший попытать счастья на островах.

Кроме того, были члены команды. Радист из рубки, расположенной на верхней палубе, отыскивал в море дружественные суда и коллег-радистов, с которыми обменивался сообщениями. В первой половине плавания он даже ухитрился таким манером играть в шахматы со своим приятелем с корабля, идущего тем же курсом, только на 50 миль южнее.

И наконец были еще два пассажира — англичанин и француз.

Было ясно, что назавтра, согласно традиции, на кормовой палубе соорудят импровизированный бассейн из брезента и реек, три на три метра, куда накачают воду прямо из моря, и все пассажиры будут приходить сюда поплескаться.

Затем через пять дней издалека, по левому борту, появятся Галапагосские острова. Будут летающие рыбы, переход через экватор.

А на карте, вывешенной рядом с кают-компанией первого класса, ежедневно в полдень будут появляться цифры: 235… 241… 260 миль.

И, наконец, невидимый, но всегда свирепствующий неподалеку тайфун:

— Мы идем буквально за ним по пятам…

Вот уже двадцать пять лет «Арамис» неизменно шел по пятам тайфуна.

Белый фонарь на верхушке мачты — словно ярчайшая звезда; два других, зеленый, и красный, — потусклее; гаснущие один за другим иллюминаторы, похожие на рыжеватые луны; миллионы звезд на высоком небе, оставшийся позади берег, где перекрещивались лучи маяков, от которых вскоре должны были остаться лишь слабые отблески…

Внизу обнаженные негры, севшие на Мартинике, сновали перед красными зевами топок и могли увидеть черноту неба лишь через зарешеченный люк.

Главный механик, лежа на койке, слушал радио: голос доносился прямо из Парижа, там уже было десять часов утра.

Женщины во сне шевелили губами, мужчины храпели, портьеры на дверях кают вздымались. Альфред Мужен раздевался в каюте, улыбаясь своему отражению в зеркале.

Майор Оуэн остался один на палубе. Он привык плавать на кораблях и каждый раз, поднявшись по трапу, совершал обход своих временных владений: медленно, методично, как бы обживаясь на новом месте.

Перегнувшись через бортовое ограждение, он увидел палубу второго класса, где не было никого, кроме обнявшейся в темноте парочки. Назавтра он непременно узнает их среди пассажиров, во всяком случае, женщину, — по ярко-рыжей копне волос.

Он поднялся выше, на шлюпочную палубу. В слабом свете, идущем из каюты вахтенного, он угадал руки рулевого, неподвижно лежащие на штурвале, иллюминаторы капитанской каюты не горели.

Только один радист в наушниках по-прежнему сидел в своей рубке, дверь была приоткрыта, а прерывистый звук азбуки Морзе напоминал стрекот сверчков.

Офицер увидел проходившего Оуэна и пожелал ему доброй ночи. Англичанин еще немного побродил в одиночестве, потом разыскал в темноте шезлонг, расположился в нем и зажег сигару.

Гул мотора, легкий плеск волн, мягкий шелест со стороны форштевня, стрекотание аппарата Морзе — только эти звуки были слышны под звездами, среди которых медленно и плавно раскачивалась более яркая звезда на верхушке мачты.

Затем, оставив дверь открытой, улегся спать радист — погас и этот светящийся прямоугольник.

Должно быть, прошли минуты, а может быть, и часы, но текли они так незаметно, что майор даже не отдавал себе отчет, который сейчас час. На сигаре вырос столбик белого пепла. Еще сотни других кораблей бороздили в ночи океан, перевозя на борту людей, стремящихся куда-то на зов судьбы.

Иногда Оуэн закрывал глаза, потом слегка приоткрывал их, когда его веки немного приподнимались, он казался еще неподвижнее, с сигарой во рту, на которой держался длинный столбик пепла.

Вдруг что-то пошевелилось справа от него, метрах в трех, потом еще раз, но так незаметно и неожиданно, что он даже не сразу сообразил: это приподнимался чехол на одной из шлюпок. На палубе их было закреплено шесть, не считая большого вельбота. Каждая была накрыта чехлом из грубой серой парусины, образующим подобие палатки.

Один из этих чехлов шевелился, приподнимался и, если бы не мелькнувшие в щели человеческие руки, можно было бы подумать, что там прячется какое-то животное.

Оуэн сидел неподвижно, а чехол по-прежнему шевелился, щель достигала уже нескольких десятков сантиметров. Казалось, можно было различить чье-то лицо, чьи-то тревожные глаза…

Наверное, незнакомец понял, что его сейчас могут обнаружить, и чехол замер. Затем он приподнялся снова, но не сразу, а долгие минуты спустя, и стал опускаться, чтобы занять прежнее положение.

В шлюпке кто-то сидел и испугался, увидев майора. Поскольку майору тоже случалось пугаться, он не хотел внушать страх другому и затаил дыхание. Его погасшая сигара приобрела горьковатый привкус. Ему хотелось почесать ногу, но он боялся шевельнуться.

Интересно, шелохнется ли чехол еще раз?

Что можно сделать, чтобы успокоить человека, который там прячется?

Дверь в рубку радиста была по-прежнему открыта. Шуметь не следовало.