автор сам раскрывает нам его, а заодно и многие другие вещи, которые лучше было бы оставить в тени, когда во время последней встречи с Аполодоро горе-философ говорит юноше о геростратстве.

О стиле сказать почти нечего. Заметим только, что он суховат и местами небрежен, а манера рассказывать в настоящем времени – не более чем грубый прием, который, как мы надеемся, большого числа сторонников но найдет. И мы, разумеется, не можем здесь не отметить, что автор после всех своих разглагольствований в журналах и газетах о необходимости реформы, коренного преобразования кастильского языка, пишет на этом самом языке куда как примитивно и плоско; хорошим стилем он просто не владеет. Если говорить начистоту, у него нет чувства языка, и это, вне всякого сомнения, обусловлено скудостью и нечеткостью его эстетических взглядов. Он, похоже, считает язык простым орудием, единственная ценность которого – в его практической полезности; автору, как и некоему персонажу его романа, больше по душе алгебраические формулы. Заметно его старание придать каждому слову один определенный и конкретный смысл, избежать какой бы то ни было синонимии; была бы речь точна, а уж звучит пускай как угодно. И отдадим ему справедливость, признав, что темные места в книге обусловлены отнюдь не ошибочным выбором слова или выражения, а консептистскими штучками и предосудительным стремлением говорить вещи далеко не общепринятые.

Несмотря на все сказанное выше, нам представляется, что это произведение заслуживает внимания, ибо в нем есть рассуждения и пассажи, которые позволяют рекомендовать его читателю. Не ради того, что автор хотел в него вложить, а ради того, чего он, вопреки собственному желанию, не смог не вложить. Почти наверняка можно сказать, что ценность романа как раз в том, что автор полагает почти не заслуживающим внимания, и, наоборот – следует выразить лишь сожаление по поводу включения в книгу того, что душе автора, как видно, всего милей.

Сдается нам, что за шутовскими выкрутасами и острота ми не всегда хорошего вкуса можно различить преклонение, которое наш автор, как это ему ни прискорбно, испытывает перед наукой и принципами воспитания. Он именно потому так ополчается против интеллектуализма, что сам им грешит, как мало кто из испанцев. Мы даже подозреваем, что, ища путь к исправлению, автор смеется над самим собой.

Но это очень деликатный вопрос, и углубляться в него мы не будем.

Прежде чем закончить наш пролог, мы почитаем своим долгом сделать одно разъяснение и тем исполнить волю автора. Когда он решил опубликовать этот свой роман вопреки советам тех, кто его от этого отговаривал, он в первую очередь беспокоился насчет объема и формата книги, которым он придает весьма важное значение.

Дело в том, что прошлым летом он был в Бильбао, своем родном городе, и, зайдя в книжную лавку, попросил хозяина оставить для него несколько экземпляров его романа «Мир во время войны» и книги «Три очерка»,^[3] а тот сказал ему, что при публикации следующей книги надо тщательно продумать ее объем и другие вещественные атрибуты, добиваясь по возможности, чтобы все его произведения были одного размера. По этому поводу хозяин лавки рассказал, что случилось с одним из его покупателей.

Покупатель этот в разное время заказывал полный собрания сочинений Гальдоса, Переды, Валеры, Паласио Вальдеса, а также других именитых и популярных писателей, и заказы его выполнялись. А потом он попросил сочинения Пикона^[4] и, когда те пришли, скривился и сделал кислую мину: книги были разного формата, они отличались друг от друга по длине, ширине и толщине.

– Как же мне переплести их в виде полного собрания сочинений Хасинто Октавио Пикона, если они все разной величины?

– Владелец лавки, не желая терять хорошего покупателя, согласился оставить книги у себя, на том и порешили; покупатель отобрал две-три книги, интересовавшие его более других, а может, они были одинаковые по формату. Памятуя об этом случае, владелец лавки и посоветовал сеньору Унамуно позаботиться о том, чтобы его книги были одинаковы по объему и формату, тогда их легче будет сбыть.

Ведь нечего греха таить: одни покупают книги, чтобы читать их, таких меньшинство, а другие – чтобы составить библиотеку, и таких большинство. Но для библиотеки очень неудобно, когда книги одного и того же автора, которые должны стоять рядом, не могут быть выстроены в ровную линию без выступов и впадин.

Однако, поскольку сеньор Унамуно пока что пишет книги для читателей, а не для составителей библиотек, его заботы по поводу формата книги представляются нам безосновательными; эти важные соображения лучше оставить до тех времен, когда он приступит к изданию полного собрания своих сочинений; и мы льстим себя надеждой, что это произойдет в недалеком будущем. Вот тогда он будет издавать своп книги для домашних библиотек, а теперь пусть уж довольствуется их изданием для читателей.

Автор согласился с этими доводами, ему и в самом деле безразлично, каким форматом будет издана эта его книга. На это решение – как, впрочем, и на его стиль, – по-видимому, повлияло известное пренебрежение внешними формами вообще, с которым мы едва ли можем согласиться.

Подводя итог нашим рассуждениям, мы приглашаем читателя прочесть книгу, от которой он, надо полагать, получит некоторое удовольствие, а также, как нам хотелось бы надеяться, и определенную пользу.

I

Мы можем выдвигать гипотезы – более или менее обоснованные, но все же лишь гипотезы – по поводу того, как, когда, где, почему и для чего родился Авито Карраскаль, Он весь в будущем, о своем прошлом никогда не упоминает, а раз он сам этого не делает, то и мы отнесемся с уважением к его тайне. Видимо, у него были основания предать свое прошлое забвению.

В рамках нашего повествования он предстает перед нами пылким адептом всяческого прогресса, горячо влюбленным в социологию. Живет он в пансионе, и его научные тезисы, излагаемые зa табльдотом между супом и жарким, а также за десертом, весьма способствуют пищеварению его сотрапезников.

Располагая ежегодной рентой, он тишком, не привлекая к себе внимания, проделал в часы досуга титанический труд, направленный на подчинение всякого своего инстинкта рассудку, и всего себя поставил на научную основу. Он ходит в соответствии с законами механики, переваривает пищу по химическим формулам, заказывает платье, руководствуясь правилами начертательной геометрии. Часто он заявляет: «Наука – единственный учитель жизни», и тут же думает: «А не жизнь ли – s учитель пауки?»

Но его конек – социологическая педагогика.

– Она будет знамением нашей эпохи, – говорит он,