наших внутренних сил… Все солдаты Франции составляют французскую армию, и она, как и сама Франция, должна быть единой и неделимой».

Коснувшись вопроса о наших внешних сношениях, я не забыл особо подчеркнуть неизбежные трудности, ни в коей мере не щадя тех из нас, кто предпочитал тешить себя иллюзиями вместо того, чтобы смотреть правде в глаза. «Мы хотим верить, — сказал я, — что право Франции участвовать в разрешении военного конфликта, в конце концов, не будет больше оспариваться, что официальная изоляция, навязанная ей соседями, сменится теми отношениями, которые мы с честью поддерживали с другими великими нациями на протяжении целого ряда веков… Мы считаем, что в общих интересах будет обеспечение доступа Франции к обсуждению и принятию тех мер, которые завтра решат судьбу Германии… Мы считаем, что решение любого вопроса, касающегося Европы, без участия Франции станет серьезной ошибкой… Мы считаем, что без участия Франции определение политических, экономических, нравственных условий послевоенного устройства мира будет авантюрой…. потому что, в конце концов, в границах нашего государства живут 100 миллионов человек, и любое глобальное решение было бы произвольным и несостоятельным без одобрения Франции».

Вновь занять подобающее место для Франции — это полдела, необходимо его удержать, и в этом деле не удастся обойтись без трудностей и ограничений. Нарисовав картину разрушений, которым подверглась наша Родина, и причин, мешающих нам подняться, я заявил, что «мы переживаем очень трудный период, что освобождение само по себе не ведет нас к достатку, а, наоборот, подразумевает сохранение суровых ограничений и требует больших усилий в работе, организованности и дисциплины». Я говорил, что «в этом плане правительство должно применить необходимые законы». Затем я определил цели, стоящие перед властью: «Уровень жизни трудящихся должен повышаться по мере роста производства; необходимо предоставить — путем реквизиции или секвестра — в прямое распоряжение государства некоторые общественные службы и отдельные предприятия; национальное сообщество должно получить в свое распоряжение богатства, нажитые преступным путем теми, кто сотрудничал с врагом; государство должно зафиксировать цены на продукты питания и держать под контролем весь процесс товарообмена до тех пор, пока все то, что производится и распределяется, не будет соответствовать нуждам потребления…»

Без сомнения, эти меры вызваны нынешними обстоятельствами, но они соответствуют принципам обновления, которых желало достичь движение Сопротивления, ведя борьбу с оккупантами: «подчинить частные интересы общим; все крупные ресурсы общественного богатства должны использоваться ко всеобщей пользе; раз и навсегда должны быть упразднены все коалиции по интересам; наконец, чтобы каждый из сыновей и каждая из дочерей Франции могли бы жить, трудиться и воспитывать своих детей достойно и в безопасности».

В конце выступления я обратился «к мужчинам и женщинам, сражавшимся в Сопротивлении: «Вы, крестоносцы, осененные Лотарингским крестом! Вы, ядро нации в ее битве за честь и свободу, завтра вам предстоит увлечь остальных в борьбу за величие нации. Так, и только так, будет одержана великая победа Франции».

На этот раз я говорил не о намерениях на будущее, но о ближайших мерах, которые непосредственно затрагивают интересы людей. Вчера, в Лондоне или в Африке, речь шла о возможных, гипотетических действиях, а сегодня в Париже — о конкретных делах. Воодушевление вдохновило порыв «Свободной Франции», оно же определяло и планы Алжирского комитета. Теперь же в действиях правительства доминировала политика. Но не повлияют ли все те же насущные и противоречивые проблемы облеченных теперь властью руководителей в свою очередь на их подопечных? Сможет ли сохраниться это единение чувств, установившееся, наконец, в Сопротивлении, теперь, когда страна постепенно становится вне опасности? Впечатления, которые я вынес из происходящего на заседании во дворце Шайо, заставили меня усомниться в этом.

Но надо признать, что, войдя в зал, заняв свое место и выступив с речью вслед за красноречивым обращением Жоржа Бидо, я был встречен бурными овациями. Слыша только приветственные возгласы, я мог бы подумать, что нахожусь на заседаниях единомышленников в лондонском Альберт-холле или в Браззавилле или выступаю перед единой аудиторией в Алжире, Тунисе или Аяччо. И все же по еле ощутимой разнице эмоционального фона, некоторой дозировке аплодисментов, знакам и взглядам, которыми обменивались присутствующие, по рассчитанной смене выражения лиц в ходе моей речи я почувствовал, что «политики» как прежнего, так и нынешнего призыва привносили определенный оттенок в свое одобрение. И можно было понять, что совместные действия будут осложнены оговорками и условиями.

Более чем когда-либо мне нужно было опереться на народ, а не на «элиту», желавшую встать между нами. Мою популярность можно было сравнить с капиталом, который возместит осложнения, неизбежные в разрушенной стране. Для начала я должен был воспользоваться ею для установления в провинции твердой государственной власти, как я сделал это в Париже.

Корыстолюбивые выскочки, находившиеся во многих департаментах страны, вносили смуту в нормальную работу администрации. Конечно, ранее назначенные комиссары республики и префекты оставались на своих должностях, но им было неимоверно трудно расставить все по своим местам. За четыре года накопилось слишком много гнева, не находившего выхода и взорвавшегося в той неразберихе, что последовала за бегством врага и разгромом его сообщников. Многие структуры Сопротивления желали сами участвовать в чистках и наказаниях. Вооруженные группы партизан поддавались желанию чинить самосуд над пленными врагами и их пособниками. Во многих местах общественная ярость принимала крайние, жестокие формы. Безусловно, обстоятельства использовались и в политических расчетах, для победы в конкурентной борьбе или для сведения личных счетов. Короче говоря, беспорядочные аресты, произвольно налагаемые штрафы и расправы усугубляли и без того тяжелое положение.

Местным властям было тем более трудно справиться с ситуацией, что им катастрофически не хватало сил. Даже если бы мобильная гвардия и жандармерия были полностью укомплектованы и уверены в собственных силах, они бы просто не успели противостоять всем эксцессам. Их беспомощность объяснялась еще и тем, что большая часть этих подразделений ушла в маки, а оставшиеся чувствовали себя запятнанными той ролью, которую им навязал режим Виши. Там, где проходили