Эдгар Аллан По Вильям Вильсон

Что она поведает – эта страшная совесть – пугалище, везде следующее за мною?

Я назовусь Вильямом Вильсоном. Чистая страница, лежащая передо мною, не должна оскверниться моим настоящим именем, которое было так часто предметом омерзения и ужаса для моей фамилии. Но разве шумные ветры не разнесли об ней страшной известности во все концы мира? О, несчастный скиталец! Не умер ли ты навсегда для света, для его почестей и наслаждений? Не разделяет ли тебя от лучезарного неба вечно тяготеющая, непроницаемая завеса?

Я бы не хотел, если бы даже и мог, заключить в этих записках воспоминание моих последних лет, исполненных невыразимых бедствий и неискупимого преступления. Я желаю показать только причины развития порока. Вот моя единственная цель. Люди вообще падают постепенно, но от меня добродетель отшатнулась вдруг, одним ударом, как скинутая одежда. От малого порока я внезапно перешел к злодеянию. Да будет мне позволено принести здесь строгую исповедь и показать, по какому несчастному случаю я навлек на себя это страшное проклятие судьбы. Смерть моя близко, и предшествующая тень ее проникла уже благотворно в глубоко уязвленное мое сердце. Я жажду сочувствия, жалости моих ближних. Я бы хотел уверить их, что я был жертвою обстоятельств, находящихся вне человеческого правосудия. Я желаю, чтобы они открыли в моей жизни хоть одну светлую, утешительную сторону. Я бы хотел, и в этом мне не могут отказать, я бы хотел удостоверить всех, что какие бы ни были искушения в мире, человек никогда не был так искушаем, и не упадал так как я. Не потому ли, что никто никогда не знал подобных страданий? Не провел ли я жизнь в каком-то странном сне, и не умираю ли я жертвою заблуждения и тайной вражеской силы?

Я происхожу от фамилии, которая всегда отличалась пламенным и раздражительным воображением; еще с младенчества видно было, что я вполне наследовал эту отличительную черту нашего рода. Когда я начал входить в возраст, качество это обрисовалось во мне сильнее; по многим причинам, оно начало беспокоить моих близких, и навлекло на меня справедливое осуждение. Я стал своеволен, странен. Я начал предаваться страстям. Родители мои, характера слабого, и подверженные тем же самым природным недостаткам, не имели столько воли, чтобы остановить во мне эти дурные наклонности; были с их стороны сделаны некоторые усилия, ничтожные, худо направленные, которые совершенно не удались и оставили полную победу на моей стороне. С этой минуты голос мой раздавался повелительно в доме, и мне была предоставлена совершенная свобода действий в те годы, когда других детей еще водили за руку.

Первые впечатления моей ученической жизни связаны с воспоминанием об огромном неправильном доме, во вкусе Елисаветы, и построенном в мрачной английской деревне, которой все здания были старинные и окружены чрезвычайно высокими и суковастыми деревьями. Почтенное место это представляется мне как сон и очаровывает воображение. Еще и теперь, при одном воспоминании, я как будто чувствую прохладу глубоких рощей, вдыхаю свежесть зелени, и с невыразимо сладостным потрясением, кажется, слышу густой, протяжный звон колокола, который, звуча каждый раз с зубчатой башни, пробуждал на мгновение ее тихое спокойствие.

В воспоминании этих подробностей моей ученической жизни и ее мечтаний я нахожу столько удовольствия, сколько мне возможно чувствовать его в настоящие минуты. Погруженному в бездну несчастий, несчастий слишком действительных, мне, вероятно, простят, что я ищу утешения в этих слабых, мимолетных думах. Впрочем, как ни смешны и ни просты кажутся подобные воспоминания, для меня они имеют, так сказать, случайную важность, тесно соединяясь с местом и временем, в котором я усматриваю теперь первые неясные предостережения враждебной судьбы, окружившей меня впоследствии своим непроницаемым мраком.

Жилище мое, как я уже сказал, было старое и неправильное, с обширным двором и огромной каменной стеной – вокруг. Стена эта, как тюремная, была нашей границей, за которую только три раза в неделю проникали наши взоры; именно – каждую субботу после обеда, когда, под присмотром двух учителей, нам позволялось немного прогуляться по соседней деревне, и два раза по воскресеньям, когда с военною точностью нас водили утром и вечером к церковным службам в единственный деревенский храм. Начальник наш был пастором в этой церкви. С каким глубоким чувством уважения и страха я обыкновенно смотрел на него с нашей скамейки на хорах, когда он входил медленным и торжественным шагом на кафедру! Неужели эта почтенная особа, с кротким и благочестивым взором, в волнистой длинной рясе и в огромном напудренном парике, была та же самая, которая, не более часа тому назад, с сердитым лицом, в грязном платье, замаранном табачным соком и с плёткой в руках расхаживала быстро по классам, отщелкивая непослушных вправо и влево? О, странная противоположность, исключающая всякое сравнение.

В одном углу стены находилась толстая дверь, накрепко запертая, вся в замках и острых железных штуках. Какой глубокий страх вселяла она! Она отворялась только в трех вышесказанных случаях для нашего входа и выхода; скрып ее огромных петель был исполнен для нас таинственностью, и давал повод к большим и важным размышлениям.

Обширный внутренний двор училища имел неправильную форму и разделялся на несколько частей, из которых рекреационное отделение составляло самую большую. Этот последний двор был гладок как пол и усыпан мелким и твердым песком. Я очень хорошо помню, что тут не было ни деревьев, ни скамеек – одним словом, ничего. Только перед фасадом находился небольшой партер, усаженный кустами, но нам не позволялось проникать в этот рай, кроме как при особенных редких случаях, например в первый день поступления в училище или в последний день выхода из него, или еще, если приятель или родственник присылал за кем-нибудь из нас на праздник Рождества.

А самый дом заведения. Какой он был древней, удивительной постройки. Для меня он составлял настоящий очарованный замок. Его переходы, разделения, непостижимые закоулки – не имели конца; никак нельзя было сказать утвердительно, где кто находился, в первом или во втором этаже, потому что из одной комнаты в другую, всегда приходилось сойти или войти несколько ступеней. Боковым отделениям тоже не было числа; все они были до того запутаны и перепутаны коридорами, что мы составляли об этом строении точно такую же идею, как о бесконечности. Во все время моего пятилетнего пребывания в заведении, я никак не мог понять, в какой именно