рукой.

— Он хочет что-то сказать, — молвил ямщик и натянул вожжи.

Радищев приподнялся в возке. Батурка шагнул к нему и снял с пояса охотничий нож.

— На тебе.

Александр Николаевич растерялся и не знал, как лучше поступить.

— Бери, — проговорил ямщик, — не то обиду причинишь человеку…

Радищев принял подарок Батурки как дорогой дар простого человека, стоящего перед ним в меховой одежде с обнажённой головой. Он был растроган и рад, что оказался полезен семье тунгуса.

Под вечер лошади поднялись на крутую гору. Перевалив её, путники увидели внизу Илимск. Предзакатное солнце золотило кресты церквей, горело на их куполах, заливало крыши домов этого заштатного города. Наконец-то длинный путь завершался. Прошло пятнадцать месяцев, как он оставил Санкт-Петербург.

Они были равны десятилетию. Радищев за эти пятнадцать месяцев жизни в Сибири узнал так много нового и интересного о родной земле, простирающей свои владения до американских берегов и китайской границы. Как велика, обильна богатствами его Россия! Сколько хороших людей, горячо приверженных своему делу, занимающихся тем, чтобы возвеличить славу отечества, встретил он за это время!

Эти истинные сыны отечества жили и работали в Казани, Тобольске, Томске, Иркутске, Кадьяке. Они честно трудились в деревнях, сёлах, посёлках, через которые лежал его путь от Санкт-Петербурга до Илимска.

Это был его великий русский народ, рождённый для славы и смелых подвигов. И Радищев гордился тем, что был сыном этого народа, верил в него и возлагал на него большие надежды.

Он вновь перебрал в памяти встречи и разговоры с Панкратием Сумароковым и Михаилом Пушкиным, с тобольским губернатором Алябьевым и архивариусом Резановым, наконец, в Иркутске, с Колумбом российским — мореходцем Шелеховым. И самой яркой, самой сильной из них была последняя встреча и разговор с Григорием Ивановичем. Он знал, что не раз ещё вспомнит этих людей в своём илимском уединении, оставивших каждый свой след в его душе.

Лошади под гору бежали быстрее. И чем ближе становился Илимск, тем сильнее сжималось сердце Радищева при виде сторожевых башен и высоких бревенчатых стен острога. Вырваться бы из него раньше срока, взлететь вольной птицей вверх и, паря в воздухе, обозревать бы с высоты государство российское.

Но печаль сердца была для него чувством уже настолько переболевшим, что не вызвала прежнего ощущения обречённости и одиночества. Настроение Радищева было бодрым. Вокруг него были его лучшие друзья — простые люди, народ русский.

Не отдавая ещё ясного отчёта в том, как он закончит внезапно рождённое в дороге «Послание» — своё первое сибирское стихотворение, свою поэтическую программу, Радищев, приподняв голову навстречу лёгкому ветру, проговорил:

Повозки въезжали в ворота сторожевой башни.

Дорожная жизнь его, невольного путешественника, кончалась. Он не заметил, как снежный декабрь сменился сверкающим зимним солнцем январём нового 1792 года. Большие снега в декабре и крепкие морозы в январе предвещали, как примечал народ, богатые урожаи. Он мог только радоваться этому. Повозки въезжали в ворота потемневшей от времени, срубленной из круглого листвяка, сторожевой башни. За ними Радищева ожидала новая жизнь, люди, живущие в низких деревянных избах, запрятанных в сугробы, с окнами, слабо освещенными лучиной, горевшей в светце. Повозки петербургского изгнанника, покрытые куржаком, встретил безудержный лай лохматых собак и безлюдные улочки угрюмого Илимского острога.

Иркутск — Ташкент.

1939—1950 гг.

Конец 1-й книги.