Дезавуация^[1] Городская технофэнтези

* * *

«…Не правда ли, что так всепоглощающе чувство душевной пустоты, когда рушится одна из взлелеянных тобой иллюзий? Это как не спать несколько ночей, а нагом потерять чувство времени и уже не беспокоиться, что там, «за бортом»: ночь или день, вечность или миг, жизнь или смерть — не правда ли? Чувства реальности и нереальности сливаются, нет границ ни того, ни другого… Чувство потери привычной ценности, привычной цели, привычной путеводной нити, привычного сознания — всепоглощающе. Пустота зияет и уносит тебя в пропасть, тянет к себе как магнит, а у тебя нет ни средств, ни сил, чтобы сопротивляться этому, даже в мыслях…

Возможно, в другой момент ты бы нашел защиту, и средства, и силы, но сейчас у тебя их нет. Ни плохих, ни хороших, никаких. Все, что ты можешь, — созерцать и быть участником обрушений своего мира, регистратором его мучительной гибели…

Где твоя свобода, человек?

Тебе легко было быть разрушителем чужих миров, а к краху своего ты оказался не готов…

Ты на самом деле всегда был к этому не готов, просто, когда ты разрушал чужие миры, у тебя не возникало чувства потери привычной ценности, потери цели и путеводной нити. Ты обрывал эти нити для других — не для себя.

Ты думал о том, что ты воин и мудрец в одном лице, находил эстетику в разрушении и битве… Ты тренировал и тренировал свое тело, наслаждался филигранной точностью движений, мышцы твои приятно уставали, ты с восхищением замечал, как меняется их форма, как от года к году они становятся все послушнее, же гибче, все сильнее. Ты радостно вбирал в себя эту странную манящую иллюзию будущей обещанной пустоты для других… Так ты готовился. А потом началась война. Ее начало оказалось и началом твоего медленного суицида. Никто не предупреждал тебя о такой возможности. Никто. И ни в одном манускрипте о такой инверсии сознания не говорилось. Разумеется, иначе как бы тебя заставили поверить в иллюзию?

Война… На тот момент ты уже сумел достаточно уверовать, что она в твоей крови, в генах, как несмываемая память, что ты подтянул эту память стараниями воина и мудреца, подтянул в сердце и сознании в центр своего Я, где уже кипела энергия и сила, вера и решимость.

Боги не скупились на войну. Они дали тебе целую планету. Они даже дали ей название — твое имя…».

* * *

Северин Олегович Гольцов, поэт, бывший военный врач, ветеран кавказских войн, майор в отставке, возможно, и ожидал от своего усугубленного вчерашними возлияниями сна каких-то других ярких событий, но увы: он опять видел свою планету…

Девственные материки и океаны, перекрытые перламутровыми спиралями громадных атмосферных фронтов. Семь из одиннадцати оставшихся золотистых спутников, привязанных друг к другу стабилизирующим гравитационным полем, как семь патронов в ленте крупнокалиберного армейского пулемета. Такое ощущение, что планета уже отстрелялась и просто оставила при себе эти «заряды» как напоминание, как символ готовности все повторить. По сотому разу. Он, Северин Круарх, знал, что будет дальше, знал, как начнет войну. Почему так? И почему этот сон, точно сериал, снизошел на него?

Северин Олегович не любил фантастику и, тем не менее, смотрел ее каждую ночь во сне в огромных количествах. И там, в этих огромных количествах, он был постоянным главным героем. Все, что видел и в чем участвовал Северин Круарх, не вызывало у Северина Гольцова претензий, никаких натяжек в сюжете и детализации боевых событий он не отмечал, но в то же время было…

Было какое-то внутреннее несогласие, как было несогласие с той реальной войной, на которую его направили добровольцем. На той реальной войне он, Северин Гольцов, сначала никого не убивал, только лечил и спасал, бывало, даже чужих, потом — случилось…

Отбивались с отступающей ротой солдат. Убили командира, и ему, полевому врачу-хирургу, пришлось взять командование на себя. Семнадцать чеченов из бандформирования положил он в итоге. Уже перед комиссованием, на базе, сержант-затейник Семка Кулиш как-то предложил ему сделать крутое тату трофейной машинкой на любом месте. Северин подумал и показал место: между средним и безымянным пальцами — крохотный участок для крохотной цифры 17. И больше никаких наворотов. Потом он пил…

Жена прислала длинное, все объясняющее письмо, смысл которого складывался в шесть фраз: «Север, прости. Жизнь дурна. Заявление на развод я подала. Дочка со мной. С тебя добровольные алименты. Прощай!..». Потом он писал стихи…

Хулиганские матерные стихи вперемешку с тонкой «струнно»-грустной лирикой и пил водку. Водка заявление на развод подавать не собиралась еще долго. Потом…

Ночью их закидали огненной смертью из минометов. Семка Кулиш умирал на его глазах. А Северину осколок разворотил полживота. Его успели вывезти на спасательном вертолете. Потом…

Почти год одних госпиталей…

А теперь вот сон. Несколько лет — сон, где он в облике Северина Круарха воюет с целой планетой. Один.

* * *

Жизнь дурна! Жизнь дурна? Жизнь дурна… Иногда он повторял эту фразу вместо зарядки, почти каждое утро. Потом обнаруживал, что к вечеру все его душевные силы, словно запрограммированные этой установкой, сдавались, а еще чаще сгруппировывались вокруг одного желания — отключиться. Он понял, что отключаться можно по-разному. Можно не спеша провоцировать и время, и пространство, плавно входя в пике, подрывать себя «замедленными минами» сожалений, раскаянья, смятения всех видов и планов, а можно, набрав высоту, «отключать двигатель», «вырубать связь» и падать со скоростью кометы, входящей в плотные слои атмосферы. Так гореть… И сгорать. А утром снова обнаруживать себя на кровати и проговаривать: «Жизнь дурна. Здравствуй, жизнь!». Он даже почти уверовал в себя как в оптимиста. Но чувство это скоро проходило, а время, время требовало заполнения чем-то осмысленным, чем-то человеческим, чем-то настоящим… Но не было настоящего. Были бессонницы со стихами или сны с затянувшейся фантастической войной.

Были еще друзья, которые иногда звонили и что-нибудь предлагали… Предлагали запись на телевидении, шашлыки на природе, веселых девочек, финскую сауну, ночные гонки на авто, чайные церемонии, походы в горы, прыжки с самолета в эластичных флаер-костюмах, просто пьяные и радушные компании. Предлагали все. Он разговаривал с ними, а про себя слышал, как они тщательно прятали от него свое заветное «жизнь дурна», и уличал их во лжи… Всех. Почти всех. Но принимал предложения. И, возвращаясь со всех приключений дня или ночи, думал, как и каким образом снова будет себя выключать. Однажды