пострадавших столь страшным образом? Ответ, по-видимому, хоть и не прост, но однозначен — это женоненавистничество во всех его изощренных и отвратительных проявлениях. Но если приглядеться получше и вычленить главное, то в их гибели можно увидеть проявление одной из главных движущих сил человеческого общества — навязчивой одержимости мужским органом, а также порождаемым им чувством неуверенности и тем вредом, который он якобы способен причинять. Тогда становится понятно, как в силу этой навязчивой одержимости и болезненной неуверенности мужской орган превратился в орудие зла — пресловутый жезл дьявола.

Но отчего же мужской член был демонизирован сверх всякой меры? В наши дни, когда даже священнослужители (разумеется, женатые) принимают по совету врача средства для улучшения эрекции, мысль о том, что мужчины когда-то относились к собственному органу как к орудию дьявола, кажется нам абсурдной. Ведь подобные представления не заложены в нас от рождения. Однако в уме западного мужчины живет некое чувство неловкости в отношении собственного полового органа — и это касается не только самого члена, но и яичек, спермы и прочих составляющих или производных мужских гениталий. Как бы то ни было, извращенное отношение к собственным органам продолжения рода характерно только для западной цивилизации. Чтобы узнать, с чего все началось и почему взаимоотношения человека с собственным телом стали аморальными, следовало бы побеседовать с нашими усопшими предками. Но такой диалог состоится, лишь если мы попробуем воспринимать мир их глазами.

Духовенство и политики, казнившие Анну Паппенхаймер, не считали тело человека храмом. Напротив, для них это был хрупкий и жалкий сосуд, в котором бродило и пенилось что-то отвратительное, грязное, мерзкое. Причем результаты происходивших в нем процессов — будь то секс, испражнения, мочеиспускание или рвота — вечно извергались из тела наружу. Самой отвратительной из всех этих гнилостных субстанций считалась сперма, а оскверненным краном, через который она попадала наружу, был мужской член. Этот миф, распространявшийся отцами христианской церкви, возник достаточно давно — более чем за тысячу лет до того, как ученые разобрались в физиологии эрекции и, впервые рассмотрев сперматозоиды в окуляре микроскопа, пришли хоть к какому-то пониманию биологии секса. Впоследствии эта пропасть между реальным и воображаемым никуда не исчезла. Во всех дискуссиях о либидо или бессознательной психической деятельности и спорах о таких категориях, как «зависть к пенису» или «страх кастрации», видно наследие примитивных представлений о природе секса. А уж тогда, в те далекие времена, все, имеющее отношение к сексу, представлялось великой тайной. И центром этого непостижимого явления был такой, казалось бы, безобидный предмет, как мужской член, представлявшийся неразвитому сознанию зловещим и пагубным.

Христианское представление о мужском члене как о воплощении телесной скверны было попыткой определить неопределяемое и осознать всеобщий закон, регулирующий отношения между мужчиной и его половым органом, а также понять связанные с этим проблемы «контроля». Мужчина способен охватить свое мужское достоинство собственной рукой — однако возникает вопрос: кто кого на самом деле держит? И что представляет собой мужской член? Лучшее из того, что есть в мужчине, или, напротив, зверя, бестию? И кто, в конце концов, кем управляет: мужчина собственным членом или же, напротив, член — мужчиной? Как должен мужчина пользоваться своим естеством? И где проходит та граница, за которой начинается злоупотребление? Из всех телесных органов один лишь мужской член ставит человека перед подобными проблемами: ведь он то «настаивает» и «диктует», то вдруг теряет охоту выполнять свои естественные функции; то он донельзя поэтичен, то тут же, сплошь и рядом, жалок. Это «устройство», которое созидает, но в то же время разрушает. Это часть тела, которая нередко воспринимается как нечто отдельное. В силу всех этих противоречий член является одновременно и героем, и злодеем в извечной драме, которая формирует каждого мужчину (а заодно и все человечество).

Блаженный Августин, епископ из карфагенского Гиппона^[3], возведенный в ранг святого, еще шестнадцать веков назад ответил на вопрос, почему мужчина неспособен управлять своим членом. Он утверждал, что это свидетельство отчуждения человека от священного начала жизни, наказание за ослушание Адама перед Богом в райском саду. Согласно Августину, этот первородный грех передавался из поколения в поколение вместе с семенем, то есть через сперму. Вот как вышло, что в культуре, где Дева Мария была символом чистоты и непорочности, мужской член стал воплощением зла. Ведь святость Марии определялась тем обстоятельством, что она, как сказано в Библии, «не знала мужа своего». То есть у нее не было контакта с мужским членом.

Правда, каким бы «зловредным» ни представлялся западному христианству мужской орган, предшествовавшие ему языческие культуры отнюдь не воспринимали его как нечто дурное и не считали «жезлом дьявола» или воплощением зла. В нем усматривали различные аспекты: и возвышенные, и низкие. Ведь он был зримым воплощением творческого начала, связующим звеном между человеком и божественным, каналом для телесного и духовного экстаза, что подразумевало единение с вечностью. Правда, тот же орган порою был орудием, направленным против женщин, детей и более слабых мужчин. Он был выражением природной силы, силы естества, которую уважали и которой поклонялись за ее способность порождать новую жизнь, но которой боялись из-за ее явного пренебрежения нормами морали. Мужской орган соединял мужчину с космической энергией, с вселенской силой — той, что из года в год выводила на пастбища новые, тучные стада и заставляла землю в полях рождать новые урожаи. Но эта же сила нередко могла уничтожить и то и другое. Правда, язычники не видели ничего постыдного в «животной похоти» мужского органа. Ведь в любовных похождениях языческих богов человеческие и животные свойства легко сочетались друг с другом. Все эти сложности и противоречия, а также непредсказуемость самой жизни были сконцентрированы в древности в одном-единственном органе — мужском члене.

При этом следует отметить, что речь идет о «пенисе», а не о «фаллосе». Последнее слово совершенно точно отражает эрегированное состояние пениса и все символические значения, связанные с таким состоянием. К сожалению, многие люди нередко используют слово «фаллос», чтобы «приукрасить» или «облагородить» слово «пенис», что, на мой взгляд, совершенно ни к чему. Тем