несправедливость подхода к старшему духовному брату как к поводу для развития собственных историософских идей. Да и резко отрицательно оценивать труды писателя^[10] критик тоже, вероятно, не хотел. В конце «Анатомии рассеянной души» Ортега-и-Гассет пытался смягчить суровый приговор произведениям Пио Барохи, сделанный в первой части работы, открыть перспективы автору, стимулировать его движение в правильном, в понимании Ортеги, направлении. Приговор, действительно, был суров, но при том справедлив лишь в очень большом времени, с точки зрения практически абсолютных критериев (выдвинутых с юношеским максимализмом испанским философом) и для писательского труда, и для социального развития. С точки зрения общественного сознания Испании десятых годов прошлого века, назвать «Древо познания» провалом художника^[11] скорее похоже на детскую выходку, чем на суждение серьезного, пусть и несколько экстравагантного критика, каким представал Ортега в периодике того времени. У него просто еще не было имиджа философа хотя бы общенационального масштаба для того, чтобы иметь право на подобные оценочные обобщения. Бароха же к одиннадцатому году — уже признанный мэтр целого поколения, обозначенного в истории испанской культуры цифрой 98. А критиковать мэтра идеологической революции начинающему философу, в целом эту революцию горячо поддерживающему, было не очень-то удобно…

Однако, быстрая публикация произведения — вовсе не обязательно единственное условие, и тем более далеко не всегда главная цель его написания. Возможно, Ортега-и-Гассет делал этот жестокий анализ для себя. Или для нас. Расщепляя Бароху, он расщеплял душу всего испанского народа (симптомы оказались значимы и для европейцев в целом), а в конечном счете расщеплять пришлось и собственную душу, и можно только гадать, чего это ему стоило. Достаточно вспомнить хотя бы инклюзивное «мы» во фразе: «На широчайшей панораме всеобщей истории мы, испанцы, — не более чем поза. Если не считать, что это положение поправимо, то пришлось бы стыдиться, что принадлежишь к народу, который <…> так мало сказал — или, скорее даже, не сказал — со столь помпезной жестикуляцией» (38). Можно ли представить себе более безжалостный надрез национального сознания? Но сам Ортега объясняет эту безжалостность любовью: «Кто действительно любит общество, должен страстно желать усовершенствовать его. Любовь есть любовь к совершенствованию того, что ты любишь. И, следовательно, необходимо стремиться разбить реальность предмета любви, чтобы сделать возможным его совершенствование» (71). Любить значит относиться к предмету любви как к возможности, к заданности, то есть в первом движении — расчленять. Но расчленять современную Ортеге душу, — а философ при всем понятийном багаже, при всем шлейфе истории, который за ним тянется, всегда вынужден расчленять современную душу, в определенном смысле свою душу, — занятие специфическое. Если классическая философия анализировала душу относительно цельную, душу личности состоявшейся или становящейся, — и та поддавалась, точно расползаясь по швам какой-то господствующей логики времени: например, аристотелевой, кантианской или гегельянской, то испанская душа на переломе эпох оказалась явлением странным, хотя и потенциально типичным в своей странности. Эта душа увидела, а если не увидела, по почувствовала возможности, которые открывал новый век, возможности, от плодов которых уже успели вкусить некоторые другие страны Европы. По Ортеге, речь идет прежде всего о возможностях разнообразить выбор жизненного пути для человека, стремящегося осуществить свое предназначение. Однако все исторически новейшие интенции-потенции для самой Испании оставались в основном нереализованными. Испанец в своих стремлениях уже покинул устойчивый мир традиции, но в существующей действительности еще не находил пути к иной жизни, и его душа как бы рассеивалась в своих бесконечных нереализованных желаниях.

Производить анатомическую операцию в этой ситуации — задача, близкая к парадоксальной. Но именно эту парадоксальную задачу и пытается решить Ортега: анализировать исчезающий предмет, распадающуюся, рассеивающуюся душу. Значит, прежде чем начать анализ, нужно нащупать предмет этого анализа, в определенном смысле создать, синтезировать его. Так, анализ души, находящейся в дисперсном состоянии, потребовал от Ортеги совершенно нового философского аппарата, позволяющего производить постоянные изобретения, а не останавливаться на расчленении готового, данного.

Отчасти к такому новому философскому подходу приблизился уже Фридрих Ницше, с произведениями которого Ортега познакомился еще в юности^[12]; немецкий мыслитель ухватывал афоризмом самые мельчайшие частицы рассеянных душ, частицы, которые только магнит афоризма-метафоры и способен был уловить. Но Ницше не смог даже близко подойти к решению иной задачи (которую поставил себе Ортега), задачи синтетической, задачи восстановления целого души, восстановления единства — и человеческой личности, и народа. В случае «максималиста-баррокиста», как называет Ницше испанский философ, предмет исследования полностью поглотил и душу исследователя, она рассеялась раньше, чем распалось его, тоже не очень крепкое, тело.

Ортега-и-Гассет опыт Фридриха Ницше, несомненно, учел, как и опыт классической немецкой философии, включая в нее и современное Ортеге неокантианство. Чтобы двинуться дальше, осталось «всего лишь» открыть себя. Но что такое Я? «Что это за час, к которому наше полное я приходит к нам на свидание» (88), задает Ортега риторический вопрос. Продумывая ответ на него, философ именно в данном труде впервые подходит к своей знаменитой формулировке: «Я — это я и мои обстоятельства» (133). Свою неэвклидову формулу Я Ортега не просто декларирует, а применяет ее, так же как к Барохе и его героям, к своему брату, как он обобщенно именует, Хуану Испанскому, а также (добавим от себя) к Гансу Немецкому и Жану Французскому, к некоему обобщенному среднему европейцу начала двадцатого столетия, стоящему в 1912 году на угрожающем гибелью краю истории, но не подозревающему об этом. Все эти души входили в круг его «Я», поэтому попробуем показать их как обстоятельства Ортеги, как некие условные семь «Я» философа^[13]: ребенка, ученика, публициста-политика, филолога, испанца, европейца и, наконец, человека, вышедшего за пределы своей эпохи и становящегося все более остро современным в наше время, в частности и, разумеется, в особенности, — для России^[14].

1. Ортега-ребенок

Прежде чем стать философом, то есть профессиональным связным