- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (41) »
бедном
отпрянул от моей волны.
И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о, ты, дитя мое родное, о, бедное — прости меня.
И если апельсины продают, оранжевое пахнет из корзин - мне кажется — меня там продают, меня там продают, не апельсин.
Если отцы забвенью предают своих детей и для других затей - мне кажется — меня там предают, меня там предают, а не детей.
Значения тому не придают, лукавят, лгут, слова передают - мне кажется — меня там предают. Меня там предают. Там предают.
Как корил ты меня за жестокость, говорил: «Где твоя доброта?» О, даруй же мне, Господи, стойкость запереть на замок ворота!
Чтоб прохожие в них не входили, чтоб в мои не вникали глаза, не судили чтоб и не рядили о моей доброте голоса.
День-другой с независимым видом продержусь. Но неможется мне. Скоро выдам я вам, скоро выдам - где она и в какой стороне.
Там клянут ее и забывают, там она доживает свое, и последний гвоздок забивают в голубые ладони ее.
— Всё это надо перешить, - сказал портной, — ведь дело к маю. — Всё это надо пережить, - сказала я, — я понимаю.
И в кольцах камушки сменить, и челку рыжую подрезать, и в край другой себя сманить, и вновь по Грузии поездить.
О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль, не опираясь на партнера!
К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой - всё на беду, всё на виду, всё в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна — среди стыда стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль — моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль — моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько.
Смотрю на женщин, как смотрели встарь, с благоговением и выжиданием. О, как они умеют сесть, и встать, и голову склонить над вышиваньем.
Но ближе мне могучий род мужчин, раздумья их, сраженья и проказы. Склоненные под тяжестью морщин, их лбы так величавы и прекрасны.
Они — воители, творцы наук и книг. Настаивая на высоком сходстве, намериваюсь приравняться к ним я в мастерстве своем и благородстве.
Я — им чета. Когда пришла пора, присев на покачнувшиеся нары, я, запрокинув голову, пила, чтобы не пасть до разницы меж нами.
Нам выпадет один почет и суд, работавшим толково и серьезно. Обратную разоблачая суть, как колокол, звенит моя сережка.
И в звоне том — смятенье и печаль, незащищенность детская и слабость. И доверяю я мужским плечам неравенства томительную сладость.
В нем частые прохожие меняются, и вянут неопрятные цветы, посуда бьется, простыни мараются, и женщина встает из темноты.
Сосед твой торжествует, удивляется, причастный твоим тайнам и делам. А женщина проходит, удаляется и медленно садится на диван.
Грешны его пружины утомленные, изведавшие столько темноты, слова постылые, неутоленные, и утреннее бремя пустоты.
О, эти женщины, простые и порочные, ненадолго обретшие приют. Здесь воскресают тени их порожние, встречаются, и плачут, и поют.
Сосед взирает алчно. Не нарадуется смятенью этой женщины чужой. Она то встанет, в свой наряд нарядится, то заново склонится над тобой.
Что выберет? И как она разделется между тобой и горечью своей? Шаги ее неведомы: разденется, оденется и станет у дверей.
О, пусть она в пальто свое закутается и выбежит на улицу одна. Ей так потом заплачется, закурится, вздохнется — за пределами окна.
Но даровитые твои и деловитые глаза заснули, впавши глубоко. Пусть спят себе, глупцы недальновидные, и женщина уходит далеко.
Так просто вычислить, прикинуть, что без тебя мне нет житья. Мне надо бы к тебе приникнуть. Иначе поступаю я.
Припав на желтое сиденье, сижу в косыночке простой и направляюсь на съеденье той темной станции пустой.
Иду вдоль белого кладбища, оглядываюсь на кресты. Звучат печально и комично шаги мои средь темноты.
О, снизойди ко мне, разбойник, присвистни в эту тишину. Я удивленно, как ребенок, в глаза недобрые взгляну.
Зачем я здесь, зачем ступаю на темную тропу в лесу? Вину какую искупаю и наказание несу?
О, как мне надо возродиться из этой тьмы и пустоты. О, как мне надо возвратиться туда, где ты, туда, где ты.
Так просто станет всё и цельно, когда ты скажешь мне слова и тяжело и драгоценно ко мне склонится голова.
Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки.
Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе.
И не на радость же себе, загородив его плечами, ему и всей его семье желаю миновать печали.
Пусть будет счастлив и богат. Под бременем наград высоких пусть подымает свой бокал во здравие гостей веселых,
не ведая, как наугад я билась головою о земь, молясь о нем 1- средь неудач, мне отведенных в эту осень.
И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о, ты, дитя мое родное, о, бедное — прости меня.
Ну, предали. Ну, предали. Потом…
Ну, предали. Ну, предали. Потом забудется. Виновна я сама. Поверженным я сознаю умом, что я с ума схожу, схожу с ума.И если апельсины продают, оранжевое пахнет из корзин - мне кажется — меня там продают, меня там продают, не апельсин.
Если отцы забвенью предают своих детей и для других затей - мне кажется — меня там предают, меня там предают, а не детей.
Значения тому не придают, лукавят, лгут, слова передают - мне кажется — меня там предают. Меня там предают. Там предают.
Как корил ты меня за жестокость…
Как корил ты меня за жестокость, говорил: «Где твоя доброта?» О, даруй же мне, Господи, стойкость запереть на замок ворота!
Чтоб прохожие в них не входили, чтоб в мои не вникали глаза, не судили чтоб и не рядили о моей доброте голоса.
День-другой с независимым видом продержусь. Но неможется мне. Скоро выдам я вам, скоро выдам - где она и в какой стороне.
Там клянут ее и забывают, там она доживает свое, и последний гвоздок забивают в голубые ладони ее.
Всё это надо перешить…
— Всё это надо перешить, - сказал портной, — ведь дело к маю. — Всё это надо пережить, - сказала я, — я понимаю.
И в кольцах камушки сменить, и челку рыжую подрезать, и в край другой себя сманить, и вновь по Грузии поездить.
О, мой застенчивый герой…
О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль, не опираясь на партнера!
К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой - всё на беду, всё на виду, всё в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна — среди стыда стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль — моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль — моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько.
Смотрю на женщин, как смотрели встарь…
Смотрю на женщин, как смотрели встарь, с благоговением и выжиданием. О, как они умеют сесть, и встать, и голову склонить над вышиваньем.
Но ближе мне могучий род мужчин, раздумья их, сраженья и проказы. Склоненные под тяжестью морщин, их лбы так величавы и прекрасны.
Они — воители, творцы наук и книг. Настаивая на высоком сходстве, намериваюсь приравняться к ним я в мастерстве своем и благородстве.
Я — им чета. Когда пришла пора, присев на покачнувшиеся нары, я, запрокинув голову, пила, чтобы не пасть до разницы меж нами.
Нам выпадет один почет и суд, работавшим толково и серьезно. Обратную разоблачая суть, как колокол, звенит моя сережка.
И в звоне том — смятенье и печаль, незащищенность детская и слабость. И доверяю я мужским плечам неравенства томительную сладость.
Твое окно на сторону восточную…
Твое окно на сторону восточную. Оно неразличимо и темно. Но твой сосед угрюмо и восторженно глядит в это пустынное окно.В нем частые прохожие меняются, и вянут неопрятные цветы, посуда бьется, простыни мараются, и женщина встает из темноты.
Сосед твой торжествует, удивляется, причастный твоим тайнам и делам. А женщина проходит, удаляется и медленно садится на диван.
Грешны его пружины утомленные, изведавшие столько темноты, слова постылые, неутоленные, и утреннее бремя пустоты.
О, эти женщины, простые и порочные, ненадолго обретшие приют. Здесь воскресают тени их порожние, встречаются, и плачут, и поют.
Сосед взирает алчно. Не нарадуется смятенью этой женщины чужой. Она то встанет, в свой наряд нарядится, то заново склонится над тобой.
Что выберет? И как она разделется между тобой и горечью своей? Шаги ее неведомы: разденется, оденется и станет у дверей.
О, пусть она в пальто свое закутается и выбежит на улицу одна. Ей так потом заплачется, закурится, вздохнется — за пределами окна.
Но даровитые твои и деловитые глаза заснули, впавши глубоко. Пусть спят себе, глупцы недальновидные, и женщина уходит далеко.
Так и живем — напрасно маясь…
Так и живем — напрасно маясь, в случайный веруя навет. Какая маленькая малость нас может разлучить навек.Так просто вычислить, прикинуть, что без тебя мне нет житья. Мне надо бы к тебе приникнуть. Иначе поступаю я.
Припав на желтое сиденье, сижу в косыночке простой и направляюсь на съеденье той темной станции пустой.
Иду вдоль белого кладбища, оглядываюсь на кресты. Звучат печально и комично шаги мои средь темноты.
О, снизойди ко мне, разбойник, присвистни в эту тишину. Я удивленно, как ребенок, в глаза недобрые взгляну.
Зачем я здесь, зачем ступаю на темную тропу в лесу? Вину какую искупаю и наказание несу?
О, как мне надо возродиться из этой тьмы и пустоты. О, как мне надо возвратиться туда, где ты, туда, где ты.
Так просто станет всё и цельно, когда ты скажешь мне слова и тяжело и драгоценно ко мне склонится голова.
Из глубины моих невзгод…
Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки.
Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе.
И не на радость же себе, загородив его плечами, ему и всей его семье желаю миновать печали.
Пусть будет счастлив и богат. Под бременем наград высоких пусть подымает свой бокал во здравие гостей веселых,
не ведая, как наугад я билась головою о земь, молясь о нем 1- средь неудач, мне отведенных в эту осень.
Предать меня? Но для
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (41) »