дэвов. Только и всего.
Да, девять дэвов, девять капель яда на черных листьях, сникших тяжело. Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то, я не забыл то древнее число.
Вот девять гор, сужающихся кверху, как бы сосуды на моем пути. И девять пчел слетаются на квеври, и квеври тех — не больше девяти.
Я шел, надежду тайную лелея, узнать дубы среди других лесов. Мне чудится — они поют «Лилео».
О, это пенье в девять голосов! Я шел и шел за девятью морями. Число их подтверждали неспроста девять ворот, и девять плит Марабды,[4] и девяти колодцев чистота.
Вдруг я увидел: посреди тумана стоят деревья. Их черты добры. И выбегает босиком Тамара и девять раз целует те дубы.
Я исходил все девять гор. Колени я укрепил ходьбою. По утрам я просыпался радостный. Олени, когда я звал, сбегали по горам.
В глаза чудес, исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть. О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть.
Мои дубы помогут мне. Упрямо я к их корням приникну. Довести меня возьмется буйволов упряжка. И снова я сочту до девяти.
Я бы с вами в ночи ночевал, я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, так некстати уста молчаливы.
Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад, вы свою охраняли отдельность.
Раз, затеяв пустой маскарад, вы моею любимой оделись. Были вы — то глухой водоем, то подснежник на клумбе ледовой, и болели вы в теле моем, и текли у меня из ладоней.
Вас всегда уносили плоты, вы погоне моей не давались, и любовным плесканьем плотвы вы мелькали и в воду скрывались. Так, пока мой затылок седел и любимой любовь угасала, я с пустыми руками сидел, ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо звездочет к небесам обращает, так девчонка теряет кольцо, что ее с женихом обручает.
Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало.
И перо выпадает из рук и опять предвкушает начало.
Из Отара Чиладзе
Я попросил подать вина и пил.
Был холоден не в меру мой напиток. В пустынном зале я делил мой пир со сквозняком и запахом опилок.
Несмелый локоть горестной зимы из тьмы, снаружи лег на подоконник. Из сумрачных берлог, из мглы земли, наверно, многих, но не знаю скольких,
Рев паровозов вышел и звучал. Не ведаю, что делалось со мною, но мне казалось — плач их означал то, что моею было тишиною.
Входили люди, супа, папирос себе просили, поступали просто и упрощали разнобой сиротств до одного и общего сиротства.
Они молчали, к помыслам своим подняв многозначительные лица, как будто что-то, ведомое им, намеревалось грянуть и случиться.
Их тайна для меня была темна. Я не спешил расспрашивать об этом. Желанием моим или вина было — увидеть снег перед рассветом.
Снег начинался около крыльца, и двор был неестественно опрятен, словно постель умершего жильца, где новый штрих уже невероятен.
Свою печаль я укротил вином, но в трезвых небесах не укрощенных звучала встреча наших двух имен предсмертным звоном двух клинков скрещенных.
Мне никогда бы не отвлечь ума от алчности — забыть, что с нами было, когда бы милосердная зима для будних дел меня не исцелила.
В быт стола, состоящий из яств и гостей, в круг стаканов и лиц, в их порядок насущный я привел твою тень. И для тени твоей - вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.
Как бы все упростилось, когда бы не снег! Белый снег увеличился. Белая птица преуспела в полете. И этот успех сам не прост и не даст ничему упроститься.
Нет, не сам по себе этот снег так велик! Потому он от прочего снега отличен, что студеным пробелом отсутствий твоих его цвет был усилен и преувеличен.
Холод теплого снега я вытерпеть мог - но в прохладу его, волей слабого жеста, привнесен всех молчаний твоих холодок, дабы стужа зимы обрела совершенство.
Этим снегом, как гневом твоим, не любим, я сказал твоей тени: довольно! Не надо! Оглушен я молчаньем и смехом твоим и лицом, что белее, чем лик снегопада.
Ты — во всем. Из всего — как тебя мне извлечь? Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность, твое тело услышать, как внятную речь, где прекрасен не вымысел, а достоверность?
Снег идет и не знает об этом. Летит и об этом не ведает белая птица. Этот день лицемерит и делает вид, что один, без тебя он сумеет продлиться.
О, я помню! Я сам был огромен, как снег. Снега не было. Были огромны и странны возле зренья и слуха — твой свет и твой смех, возле губ и ладоней — вино и стаканы.
Но не мне быть судьей твоих слов и затей!
Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна. Да хранит моя тень твою слабую тень - там, превыше всего, в неуюте пространства.
Да, девять дэвов, девять капель яда на черных листьях, сникших тяжело. Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то, я не забыл то древнее число.
Вот девять гор, сужающихся кверху, как бы сосуды на моем пути. И девять пчел слетаются на квеври, и квеври тех — не больше девяти.
Я шел, надежду тайную лелея, узнать дубы среди других лесов. Мне чудится — они поют «Лилео».
О, это пенье в девять голосов! Я шел и шел за девятью морями. Число их подтверждали неспроста девять ворот, и девять плит Марабды,[4] и девяти колодцев чистота.
Вдруг я увидел: посреди тумана стоят деревья. Их черты добры. И выбегает босиком Тамара и девять раз целует те дубы.
Я исходил все девять гор. Колени я укрепил ходьбою. По утрам я просыпался радостный. Олени, когда я звал, сбегали по горам.
В глаза чудес, исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть. О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть.
Мои дубы помогут мне. Упрямо я к их корням приникну. Довести меня возьмется буйволов упряжка. И снова я сочту до девяти.
НАЧАЛО
О стихи, я бы вас начинал, начиная любое движенье.Я бы с вами в ночи ночевал, я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, так некстати уста молчаливы.
Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад, вы свою охраняли отдельность.
Раз, затеяв пустой маскарад, вы моею любимой оделись. Были вы — то глухой водоем, то подснежник на клумбе ледовой, и болели вы в теле моем, и текли у меня из ладоней.
Вас всегда уносили плоты, вы погоне моей не давались, и любовным плесканьем плотвы вы мелькали и в воду скрывались. Так, пока мой затылок седел и любимой любовь угасала, я с пустыми руками сидел, ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо звездочет к небесам обращает, так девчонка теряет кольцо, что ее с женихом обручает.
Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало.
И перо выпадает из рук и опять предвкушает начало.
Из Отара Чиладзе
Я попросил подать вина и пил…
Я попросил подать вина и пил.
Был холоден не в меру мой напиток. В пустынном зале я делил мой пир со сквозняком и запахом опилок.
Несмелый локоть горестной зимы из тьмы, снаружи лег на подоконник. Из сумрачных берлог, из мглы земли, наверно, многих, но не знаю скольких,
Рев паровозов вышел и звучал. Не ведаю, что делалось со мною, но мне казалось — плач их означал то, что моею было тишиною.
Входили люди, супа, папирос себе просили, поступали просто и упрощали разнобой сиротств до одного и общего сиротства.
Они молчали, к помыслам своим подняв многозначительные лица, как будто что-то, ведомое им, намеревалось грянуть и случиться.
Их тайна для меня была темна. Я не спешил расспрашивать об этом. Желанием моим или вина было — увидеть снег перед рассветом.
Снег начинался около крыльца, и двор был неестественно опрятен, словно постель умершего жильца, где новый штрих уже невероятен.
Свою печаль я укротил вином, но в трезвых небесах не укрощенных звучала встреча наших двух имен предсмертным звоном двух клинков скрещенных.
Мне никогда бы не отвлечь ума от алчности — забыть, что с нами было, когда бы милосердная зима для будних дел меня не исцелила.
В быт стола, состоящий из яств и гостей, в круг стаканов и лиц, в их порядок насущный я привел твою тень. И для тени твоей - вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.
Как бы все упростилось, когда бы не снег! Белый снег увеличился. Белая птица преуспела в полете. И этот успех сам не прост и не даст ничему упроститься.
Нет, не сам по себе этот снег так велик! Потому он от прочего снега отличен, что студеным пробелом отсутствий твоих его цвет был усилен и преувеличен.
Холод теплого снега я вытерпеть мог - но в прохладу его, волей слабого жеста, привнесен всех молчаний твоих холодок, дабы стужа зимы обрела совершенство.
Этим снегом, как гневом твоим, не любим, я сказал твоей тени: довольно! Не надо! Оглушен я молчаньем и смехом твоим и лицом, что белее, чем лик снегопада.
Ты — во всем. Из всего — как тебя мне извлечь? Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность, твое тело услышать, как внятную речь, где прекрасен не вымысел, а достоверность?
Снег идет и не знает об этом. Летит и об этом не ведает белая птица. Этот день лицемерит и делает вид, что один, без тебя он сумеет продлиться.
О, я помню! Я сам был огромен, как снег. Снега не было. Были огромны и странны возле зренья и слуха — твой свет и твой смех, возле губ и ладоней — вино и стаканы.
Но не мне быть судьей твоих слов и затей!
Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна. Да хранит моя тень твою слабую тень - там, превыше всего, в неуюте пространства.
