норму и ребенок может задохнуться. — Кричи! — разрешила она, опасаясь, как бы роженица не лишилась сознания. И ушла. Кричать Галкина не могла, стараться тоже. Больно было даже вздохнуть. Она кусала губы и прощалась с жизнью…

Но все обошлось. Родился мальчик, крупный, здоровый. И роды были обычными, без отклонений, как записал в истории болезни врач. Но отклонения были, о них могла знать только мать…

Она знала, что никогда не родит второго, не захочет.

— Забудется! — смеялись женщины в палате. — Еще встретимся!

Галкина знала: не встретится. Преграда тому была осязаемой, можно потрогать руками, будто стена — из боли, окриков, унижения. Она боялась старуху-врача, мявшую живот на утренних обходах, плакала по ночам от того, что порядка нет и ее кровинушку, Аркашу, могут ненароком подменить. Персонал ненадежный. Быть может, то были враки, но они передавались от роженицы к роженице, по эстафете, сердя персонал. Шла невидимая война нервов и амбиций. Галкину стошнило, когда в столовой на стене она увидела таракана. Нянечки божились, что таракана занесли со стороны, с передачей, но больные говорили, что это не так. Требовали навести наконец порядок в отделении.

— Подумаешь, чистюля! — возмущались санитарки. — Небось, дома в кастрюлях паутина…

Галкина глотала слезы обиды: она и вправду была чистюлей, не выносила грязи и намывала все дома до блеска, не жалея рук.

В столовую Галкина перестала ходить, обходилась передачей и чувствовала себя виноватой от мысли, что молоко станет хуже и Аркашенька будет мучиться животиком.

«Вот переедем в новый корпус, — говорили врачи, — должны ведь его построить!»

Корпус строили пятнадцать лет, передавая от одного нерадивого стройуправления другому.

Галкина вылежала положенный срок, собралась и пошла, взяв ребенка из рук сестры. На улице ждал, сияя, муж. Он ни о чем не догадывался, как все мужья, и загадывал вперед. Ему ничто не мешало иметь еще ребенка… Перед ней была преграда. Видимо, она была трусиха и неженка, старуха права.

Шло время, преграда оставалась. Ее не взяли в институт с грудным ребенком, мягко объяснив, что будет трудно и лучше подождать. Она смирилась, ждала. Аркаша рос здоровым, мать отдавала ему всю себя, жила его дыханием. Но в роковом четвертом он споткнулся: тройка, двойка, тройка, двойка… Стена!

— Трудный ребенок у вас, — объяснили в школе, — истерические реакции на замечания. Один в семье, а один ребенок — еще не ребенок.

Для них было все объяснимо. И лишь для нее — стена.

Сын был чистюля, это отмечали учителя. Советовали внушить ему, что двойка в дневнике — тоже грязь, похуже прочей. Аркаша слушал, не возражал, приходил из школы — ни пылинки, а в дневнике — «грязь»!

Жизнь словно мстила ей за страх в тот День. Она бросила мечтать об институте и искала работу на неполный день, чтобы не оставлять сына. Собственно, выбирать было не из чего: мыть полы, сторожить или распространять билеты. Выбрала последнее. Давали под расписку, по номерам. Обратно не принимали без ругани. Ругаться она так и не научилась. Времени свободного было немного, еще меньше удавалось продать билетов на симфонические концерты. Стена! Билеты снились по ночам, лежали камнем на душе, стучали в окна листьями и падали с неба снежинками, неоплаченные.

Замдиректора филармонии пробил брешь в стене, спасение, оказалось, было так близко и реально. Она звонила на завод от его имени, просила помочь филармонии организовать лекторий, культпоход, общественный университет искусств и т. п. для рабочих, которые живут не хлебом единым, а должны поглощать нечто возвышенное, для души. От этого они станут лучше работать. В профкоме смеялись, но шли навстречу. У них была статья в бюджете на культработу. Билеты принимались скопом, оплачивались безналично. Филармонию это устраивало. Артистов не очень. Зал был пуст — в кассе аншлаг. В отчете ажур. По результатам года премии, почет.

Так было десять лет. Счастливый сон. После — суд. Замдиректора отбыл под стражей. Галкину оправдали, из зала суда она вышла свободной. Но стена была! И Галкина больше не могла работать, нигде, убедив себя, что везде одно и то же, людей не переделать: хамы, зануды, ловчилы, готовые за твоей спиной мухлевать, мошенничать. А после унижение, боль? С нее хватит.

— Надо бороться, — советовали подруги, — добиваться справедливости! Чего бояться?

Они не боялись никого. Рожали, второго, третьего, воюя в родилке с запойными нянечками, тараканами и грубыми акушерками. Открыли новый корпус, с ковровыми дорожками и телевизорами в палатах. Но не для Галкиной, ей рожать было поздно. Не она, другие закончили институты, ютясь с детьми в общаге или частном секторе, и теперь шиковали в трех и четырех комнатах, имея оклады, заслуги…

Если бы ее Аркаша был «хорошист», она была бы счастлива, довольствуясь малым. Но он заканчивал школу неуспевающим. Опять стена, уже перед сыном. Мать боялась загадывать вперед, думала лишь об одном: чтобы сын вышел в люди и не маялся всю жизнь, поступил в медучилище, благо конкурса теперь нет и принимают всех желающих, и стал зубным техником-протезистом. Уж он не полезет в чужой рот с немытыми руками и инфекции не допустит. Зараза всегда отскакивала от него, Аркаша был живым воплощением врачебного правила: чистота — залог здоровья! Можно нанять репетитора, подать документы и не трусить…

Сын медлил и что-то скрывал.

— Что случилось, сынок?

— Ничего. Дай закурить, мама, — вдруг попросил он, чтобы она поняла, срок пришел, сын не ребенок, может сам за себя постоять и вообще отвечает за поступки каковы бы они ни были. Хочет, на крышу залезет и разведет голубей, не надо ему мешать. Захочет и… с крыши свалится. Его право. Галкин достал из кармана початую пачку сигарет и задымил, усевшись в кресло нога на ногу.

— Какая же ты свинья, сынок! — горько изумилась мать. Она не знала, что сын курит. — Кто бы мог подумать!

— Чего тут думать? Курят даже девчонки у нас в классе, — подготовив мать к главному, сказал Галкин. — В кузницу иду, подручным! Вопрос решенный. Слово дал директору…

Мать разинула рот и уперлась в стол руками, согнувшись знаком вопроса. Она не ожидала такого коварства от учителей. Затыкать ее сыном прорехи производства?! Ей стало худо. Хотелось бежать в школу ругаться, но не было сил. «Единственный сын, господи… Будто других нет!»

— Достукался?! — спросил Галкин-старший, входя с газетой. Он все слышал. — Интеллигентная семья, отец лекции читает, известный человек, а сын…

…Алкоголиком он себя не считал и с полным правом мог сказать сыну: делай как я — не ошибешься. Прожитые годы он считал прелюдией, а