встревожилась попадья.

- В хорошей компании. Меня чуть не ударили,

- Тебя?

- Ну да. Стою, а он замахнулся...

- Кто?

- Да разве я знаю кто!.. Мужик какой-то... Высокий.

Никанор от волнения путался, нервно выкрикивал. То вбегал в кабинет, прижимая виски, то в спальную. Все смешалось в клубок: большевики, лошади, золото, свиньи, коровы, дети. До сих пор смотрел на них как на ребятишек, не ушедших из-под отцовской руки, а они ушли, не советуясь, сидят с мужиками, хоронятся. Когда накружился, сел на сундук, держа в, руках связку ключей. Грянул гром. Точно раскололось все небо, затрещало, запрыгало, ухнуло, с грохотом посыпалось вниз, звеня задрожавшими стеклами. Щелкнул винтовочный выстрел на улице. Завыли собаки, тревожно рявкнула корова на ближнем дворе. Никанор перекрестился. Посмотрел на жену, жена посмотрела на него. Зацепив друг друга присмиревшими глазами, несколько минут просидели они неподвижно. В спальной перед иконой горела лампадка, двигая маленькой тенью, уползающей в потолок. Никанор плотно занавесил окно одеялом, запер дверь, осторожно щелкнул нутряным замком у сундука, поморщился.

- Кто звенит!

Оглянулся, прислушался. Так же осторожно приподнял тяжелую сундучную крышку, покрытую старой дерюжкой, и, вбирая ноздрями гнилой, закупоренный воздух, пропитанный нафталином, встал перед сундуком на колени, как перед распятьем в пасхальную ночь...

4

Сергей с Валерией возвращались поздно. Над рекой поднимался туман. Грозовые тучи разошлись, небо очистилось. Медленно катился урезанный месяц, ныряя в разорванных облаках. Тонкий шпиль старинной церкви, построенной во времена крепостничества, поднимался над деревьями в ограде, как белая восковая свеча, поставленная за грехи умерших господ. В свежем воздухе стояла предутренняя тишина. Ржал жеребенок на выгоне, гавкала собачонка. Кто-то неслышно прошел переулком. Где-то послышался свист. Уходящий по улице Серафим громко рассказывал:

- Человек я, ладно, затертый, вот што... А дай мне попробовай тыщу - увидишь...

Еще дальше слышался голос Синькова:

- Всю небушку закроем, истинный господь. Как хлынем целой тучей, так и закроем... Грязь сделаем!

Валерия мечтательно смотрела в высоко поднявшееся небо.

- Говорят, церквей совсем не будет, Сережа. Правда?

- Правда.

- А чего же будет?

- Чего-нибудь.

- Ну, все-таки?..

Сергей взглянул на шагавшую рядом сестренку, повязанную белым платочком, насмешливо процедил:

- Фантазируешь ты!

- Я часто думаю об этом... Закрою глаза, гляжу...

- Куда?

- В будущее... И знаешь, что мне представляется? Громадный-громадный дворец...

- На дворце - каланча, - перебил Сергей.

- Нет, ты только не смейся, Сережа. Рядом с дворцом - церквушка... Маленькая-маленькая, похожая на старуху, повязанную белым платочком.

- Выдумщица, - улыбнулся Сергей.

Валерия остановилась.

- Слушай, Сережа, я иногда делаюсь религиозной, иногда ни во что не верю. Почему это?

Сергей посмотрел на маленькое облачко, плывущее над колокольней, сказал:

- Религия - предрассудки...

- Правда?

- Как дважды два. Когда я смотрю на дядю Никанора, с поднятыми руками стоящего у престола, я вспоминаю пещерного дикаря. Он тоже некогда стоял с поднятыми руками, только не в светлом облаченье с двумя крестами на спине, а голый, волосатый, с длинными когтями... Да и вообще, знаешь ли, Лелька, - смешно! Пора поумнее выдумать. Ты вот гимназию кончила, а ума в тебе - с воробьиный коготь... Строишь какие-то башни. Со стороны это хорошо подойти поближе - пыль воздушная.

В голосе у Сергея послышалось молодое, искреннее...

- Ты только подумай, когда мы живем... Только представь! Ведь теперь революция. Вся земля волчком вертится, треснуть хочет...

Валерия подняла на Сергея широко раскрытые глаза, налитые светлой печалью, вздохнула.

- Какой ты умный, Сережа!

- Лет через двадцать еще умнее буду.

- Я вот до сих пор не имею никаких убеждений, в программах совсем не разбираюсь... Иногда будто понимаю, иногда совершенно ничего не понимаю... Станет говорить Марья Кондратьевна - ей верю, станет говорить Федякин - и ему верю. А ведь он - большевик, Сережа.

- Я тоже большевик!

- Ты?

Сергей схватил Валерию за руки:

- Вставай, проклятьем заклейменный!..

- Сережка, сумасшедший, всю улицу переполошишь...

- Хочешь, дьякона разбужу в окошко? Эх, и трус!

- Идем домой.

- Попадет нам дома. Тебе больше всех...

- За что?

- За то, что поповская дочь... Не ходи по ночам...

Валерия улыбнулась.

На крыльце они долго стучались.

- Не пустит! - говорил Сергей. - Стучи ты еще. У меня кулаки больно.

Валерия становилась спиной, ударяя каблуками в дверь, Сергей легонько подпевал:

- Е-ще ра-зи-к, е-ще раз...

Никанор слышал беспорядочные стуки, знал, что пришли полуночники, но решил не отпирать. А когда Сергей застучал кулаком по наличнику, тревожа всю улицу, вышел с зажженным огарком в руке.

- Кто тут?

- Мы, папа: я и Сережа...

- Бесстыдники!

Хотел объясниться сейчас же, а пока запирал коридорные двери, возился в прихожей с крючками, Сергей успел притвориться. Лежал он на диване в столовой, вытянув длинные, неразутые ноги, громко похрапывал. Никанор постоял над ним, поморщился, наводя ему свет на глаза, остановился около комнаты Валерии. Валерия по-ребячьи сидела на кровати, обхватив руками голову, легонько раскачивалась. Потом легла щекой на подушку, увидела Марью Кондратьевну, Петунникова на клюшке, красное полотнище, которым покрыл ее подошедший Федякин, и, отделившись от постели, радостно поплыла из душной комнаты в яркий безграничный простор. Во всем, что пугало, тревожило Никанора, не видела она ни страшного, ни пугающего. Революция для нее была не борьба, не битва, обагренная кровью виноватых и правых, и, подхваченная волнами радости, Валерия плыла на них со светлыми улыбающимися глазами, не имея ни врагов, ни противников. Остальное пока в стороне...