голубовато-серые тени. Освещены были только верхушки деревьев. Но солнечный свет, где смелее, где более робко, уже пробивался повсюду, вроде тумана, который прохватывает даже сквозь одежду.

Поравнявшись с большой грушей, мать остановилась. Это было самое хорошее по своему положению место в саду. Отец устроил там два парника, так как соседний дом защищал этот угол от северного ветра. Солнце уже пригревало. Мать чувствовала его тепло у себя на руках, боль немного утихла.

Теперь по Школьной улице шли принарядившиеся люди. Шли чинно, с молитвенниками в правой руке, прижатой к груди. Вот прошли и дети, тоже с молитвенниками, но дети шли быстрее и на ходу подбрасывали ногой старую жестянку из-под консервов.

Мать проводила их взглядом. Ей хотелось крикнуть, чтоб они поберегли обувь, но она ничего не сказала. Когда они исчезли за углом лицея, она взяла бидон и пошла домой. Солнце припекало уже сильней. Мать заторопилась. Отец, верно, ждет, сидя перед пустой чашкой. Солнце светило все ярче, возвещая начало дня, мать следила за тенью, отступавшей к ограде училища, и все же ей казалось, что время вдруг остановилось, что сегодня утро никогда не кончится.

3

Позавтракав, отец отправился в сад. Мать вымыла чашки; подложила полено в плиту и тоже вышла. Она достала в чулане садовые ножницы и моток мочалы, заткнула его за пояс передника, потом надела сабо и пошла в конец сада. На полдороге между домом и сараем в этом году была разбита длинная грядка, где еще пышно цвели запоздавшие гладиолусы. Дорожка, ведущая к колонке, с одной стороны была обсажена циниями и фуксией, а с другой — розовато-лиловыми и белыми астрами, словно легким снегом припорошившими темную зелень самшита.

Мать занялась букетами — срезала цветок и, прежде чем переложить в левую руку, внимательно разглядывала. Она ходила от цветка к цветку, возвращалась обратно, искала яркое пятно, которого недоставало в букете, опять срезала цветы. Время от времени она клала ножницы на землю, вытаскивала за свободно болтавшийся конец мочалу из мотка и дважды обвязывала ею стебли.

Нарезав цветов на три букета, она положила их на железный столик перед домом, чтобы подобрать как следует. Срезала для оживления букетов еще несколько роз, потом налила воду в два ведра и поставила туда цветы.

Отец кончил кормить сеном кроликов и шел к дому, отряхивая ладонью свой синий фартук с большим карманом на груди.

— Для кого букеты приготовила? — спросил он.

— Для одной женщины из Монморо. Она обещала зайти за ними до обеда.

— А других дел у тебя не нашлось?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

Он слегка пожал плечами.

— Да вот, думаю, Жюльен приедет голодный, лучше бы поторопиться…

— Знаешь, ты мне надоел, — рассердилась она. — Он приедет не раньше двенадцати, а то и в час. Куда мне спешить!

Отец поджал губы, словно удерживаясь, чтобы не раскричаться. Он взялся за перила, шагнул на ступеньку и остановился, наблюдая за матерью, которая срезала еще три розы в нескольких шагах от террасы. Теперь она медленно шла к дому, рассматривая розы, и отец не выдержал:

— Мне-то что, делай, как знаешь, — сказал он. — Только помни, что кролик еще даже не разделан.

Она вставила розы в букеты и только потом подняла голову и сказала:

— Эх, Гастон, Гастон! С каждым днем у тебя портится характер. Хотела бы я знать, каким ты будешь через десять лет.

Отец поднялся на крыльцо.

— Не беспокойся, через десять лет меня уже давно черви съедят, — проворчал он себе под нос, — и ты наконец отдохнешь от меня.

Положив ножницы и моток мочалы на каменную скамейку, она посмотрела вслед отцу, который уже входил в кухню.

— Эх, Гастон, Гастон! Хоть бы что новенькое придумал! — вздохнув и покачав головой, пробормотала она.

Мать ополоснула руки в большом цинковом баке, стоявшем у лестницы под водосточной трубой, потом тоже пошла на кухню. Отец нагнулся над ящиком низкого буфета. Он достал длинный кухонный нож, косарь и небольшой заостренный на конце ножичек.

— Вот это дело, наточи их, — сказала мать.

Он взял брусок и принялся оттачивать лезвия, а мать тем временем положила на стол доску, а на нее красного, с перламутровым отливом уже освежеванного кролика, у которого только на лапках осталась серая шерстка.

— Вот это кролик так кролик, — сказала она. — Еще двух таких жирных надо будет зарезать до холодов.

— Мне бы хотелось оставить хорошего самца. Если война затянется, мясо подорожает, кролики будут в цене.

— Так ведь крольчих можно подсадить к соседскому самцу.

— Это как тебе угодно.

Теперь яркое солнце врывалось в окно и заливало стол. Через дверь, выходившую на север, в кухню струился более мягкий свет, от которого словно веяло голубоватой прохладой.

— Ну так как, сегодня приготовишь окорочки под белым вином, а из остального сделаешь на завтра рагу? — спросил отец.

— Конечно.

— В уксусе вымочишь?

— Понятно, вымочу.

— Я схожу за вином и очищу лук.

— Бриться не собираешься? — спросила она.

Отец машинально провел рукой по подбородку. На его загорелом, морщинистом лице поблескивала седая щетина.

— Вот наладим обед, тогда и побреюсь, — сказал он.

— Можно подумать, ты три дня не ел, — проворчала мать.

Он сморщил нос, от чего приподнялась верхняя губа с пожелтевшими от табака усами, но, так ничего и не сказав, вышел из кухни.

Как только за ним закрылась дверь, мать поморщилась и, устало махнув рукой, пробормотала:

— Господи боже мой, как они уживутся, как уживутся!

Она взяла кролика за задние лапки и несколько раз повернула его на доске. Она начала с окорочков, разняла хрустнувшие под ее рукой суставы, перерезала острым ножичком неподдававшиеся сухожилия. Затем взяла косарь и принялась за спинку.

Вскоре вернулся отец, в одной руке он держал графин красного вина, в другой запыленную бутылку, запечатанную желтым воском.

— Я взял вино двадцать девятого года; что останется от кролика, разопьем. Вино очень хорошее, но его у нас всего несколько бутылок.

— Ты прекрасно знаешь, что Жюльен к вину равнодушен.

— Просто не понимаю, стараюсь сделать как лучше, а все никак не угожу.

— Я же ничего такого не сказала.

Некоторое время оба молчали. Отец сел на балконе, положил в фартук три большие луковицы, головку чеснока и горсточку мелких луковок. Он очищал их от шелухи неповоротливыми заскорузлыми пальцами — пальцы были короткие и широкие, с почти плоскими ногтями. Мать время от времени тайком взглядывала на него, потом, убедившись, что он ее не видит, оборачивалась и смотрела