возможно, я бы и согласился, — серьезно и спокойно ответил Ворон. — Честное слово!

…И тут внутри у нее будто лопнул наболевший нарыв. Уткнувшись в рукав его белого халата, она так неудержимо расплакалась, что даже всегда невозмутимый Ворон несколько опешил.

— Ну что ты, девочка? Ну, успокойся же! — слегка подрагивающей рукой гладил он ее, как маленькую, по голове. — Ну, успокойся! А то получается, что это я тебя так расстроил… а? Пойдем, выпьешь таблеточку, ляжешь, отдохнешь…

— Нет, нет, нет! — кричала Лена, давясь слезами. — Нет, мне не надо таблеток!.. Вы верите, что я — человек? Вы верите, что я… я…

Потом ей было стыдно все это вспоминать. Вообще-то она не из таких уж слабонервных, но тут ее просто доконало понимание, возникшее внезапно, как озарение, что ведь и она могла навсегда остаться такой, как Шурка, — без слов, без памяти, без речи, человекоподобным растением…

В тот раз ее беседа с Вороном закончилась бурной истерикой, и он был вынужден с помощью санитарок затащить ее в процедурку и вколоть ей хорошую дозу аминазина. Через десять минут она крепко заснула и спала, не просыпаясь, до следующего утра…

* * *

В свои восемнадцать лет она была так пронзительно, так необычайно отзывчива на проявление любого человеческого чувства — на внимание и нежность, на искренность и фальшь, — что общаться с ней даже весьма доброжелательно настроенному человеку было довольно трудно. Трудно потому, что реакция ее на обыкновенные, казалось бы, слова и поступки окружающих была порою самой неожиданной, и всегда сопровождалась шквалом добрых или недобрых эмоций. Ей часто бывало очень неловко от сознания этой своей реактивности, поэтому она все чаще глухо уходила в себя, отгораживаясь от окружающих непроницаемой стеной молчания и отчужденности.

Иногда ей было боязно самой себя. Потому что в самые неожиданные моменты, внутренне сжавшись и ощущая, как вдруг белеет ее лицо, она чувствовала внутри себя стремительно раскручивающуюся пружину гнева и негодования, и тогда уже сама не знала, чем это кончится.

Было ли это болезнью? Вряд ли. Это был результат долгой, насильственной привычки скрывать в себе истинные чувства и мысли. Чем больше она сдерживала себя, чем больше старалась не позволять себе сорваться, тем сильнее был потом срыв. Впрочем срывом это можно было назвать с большой натяжкой. Роскошь давать волю своим истинным чувствам, похоже, в этой стране вообще считалось «патологией». Ненормальным было сказать вору, что он вор, подлецу — что он подлец, негодяю — что негодяй… Причины подобных «отклонений» Лене только предстояло понять…

В больницу поступила новая пациентка. Как ни странно, в психиатрической больнице, в «психушке», тайн от больных не было. Хотя бы потому, что младший медицинский персонал считал своей непременной обязанностью порыться в истории болезни каждой вновь поступившей больной.

Добываемые таким образом сведения потом обсуждались в санитарском «третейском суде» — всем несчастным, попадавшим сюда, приклеивались ярлыки, происшедшим трагедиям давались соответствующая оценка и трактовка. А вездесущие больные, которые, естественно, «судом» в расчет не принимались, потом все эти сведения разносили по всему отделению…

Так вот, однажды в больницу работниками милиции на психиатрическую экспертизу была доставлена врач-гинеколог. Она обвинялась в убийстве собственного сына. Эта женщина (да полно, женщина ли она?!) выбросила пятилетнего малыша из окна своей квартиры, с пятого этажа. За что? А за то, что мальчик пообещал рассказать отцу, когда тот вернется из командировки, что она каждый день была пьяная и у них все время ночевали чужие дядьки…

И вот эта женщина — в отделении. Странно, но буквально с первого дня она держалась так, будто приехала к друзьям на дачу. Ничто не омрачало ее беззаботного состояния, никаких «угрызений совести», душевных переживаний не было заметно на гладком, тщательно ухоженном, без единой морщинки лице.

Каждое утро она начинала с того, что брала у дежурной сестры свои косметические коробочки — а их у нее была пропасть — и, хотя этого никому другому в отделении не разрешали, сидела перед зеркалом по два-три часа.

На общих обходах Ликуева была неизменно внимательна и доброжелательна к этой женщине. Они подолгу о чем-то беседовали, уединившись в ординаторской, и было заметно день ото дня, как Галина Аркадьевна — так звали эту, с позволения сказать, пациентку, становилась все уверенней в себе, все наглей и спокойней.

А потом в один прекрасный день стало известно, что по заключению врачебной психиатрической экспертизы она признана психически больной, невменяемой, и вместо тюремного заключения суд назначил ей принудительное лечение.

После этого Галина Аркадьевна, как говорится, расцвела.

Она оказалась неутомимой рассказчицей огромного количества скабрезных анекдотов, пикантных историй из своей врачебной практики и в очень скором времени для санитарок и медсестер отделения стала чуть ли не самым уважаемым и авторитетным человеком.

Когда на дежурство приходила вечерняя смена «стражей порядка» — здоровенные красномордые санитарки, и после отбоя, где-то уже заполночь, у них начинался разговор на самые животрепещущие темы — об абортах, родах и прочих женских делах и секретах. Галина Аркадьевна, небрежно развалившись на кушетке, которую специально для этого случая вытаскивали из процедурной в коридор санитарки, давала профессиональные консультации: как избежать нежелательной беременности, как вытравить плод, не обращаясь к врачу, и как стать для мужчины самой желанной и незаменимой партнершей…

Ее бесстыдство, какая-то изощренная похабность не знали границ. Похоже, ей доставляло удовольствие говорить вещи, от которых даже видавшие виды бабы, санитарки и медсестры, растерянно хихикали, покрываясь багровым румянцем, и прятали друг от друга глаза…

Дальше — больше. Уже через месяц Галина Аркадьевна по вечерам, не таясь, стала вести прием в одном из кабинетов приемного покоя, где было гинекологическое кресло и соответствующий инструментарий. Пациентки ее — те же красномордые, их дочки, чьи-то племянницы и знакомые… Надо признать, аборты она делала мастерски, без всяких осложнений.

После каждой операции она возвращалась в отделение с кульками съестного, с новыми парфюмерными наборами, а иной раз — и с бутылкой водки, которую поздно вечером делила с санитарками.

Лена все это время недоверчиво, издалека, гадливо, а потом — откровенно презрительно и ненавидяще присматривалась и прислушивалась к ней. Убийц она не считала людьми, в ее понимании