узнать. Ко времени нашего знакомства Покровский именовал себя биобиблиографом, сотрудничал с разными справочными изданиями, редакциями, выпускавшими календари, поставлял в газеты и журналы заметки и анекдоты для рубрик «Интересно знать», «Занятные мелочи»… Публикация пространного, занявшего восемь журнальных страниц очерка о Дорошевиче в «Москве» — это была для него удача, редкая и по объему материала и по солидности периодического издания. Чаще его маленькие публикации находили приют на последних страницах журналов «Семья и школа», «Советская эстрада и цирк», а главным образом — в многочисленных провинциальных изданиях.

Однажды он раскрыл мне технологию своей деятельности. Подвел к длиннющему стеллажу из неструганых досок, снял какую-то папку (а их там громоздились десятки), раскрыл и спросил, работает ли в детской редакции Белорусского радио такая-то редакторша. Я еще студентом стал сотрудничать на Белорусском радио, многих его работников знал. Но какая могла быть связь между московским библиографом, копающимся в пыльных подшивках старых газет, выуживающим оттуда занимательные «фактики», и радиовещанием для белорусской пионерии?

Выяснилось, что Владимир Константинович забрасывал широкий поисковый бредень, и среди пойманных им «фактиков» встречались интересные даже для детской редакции Белорусского радио, скажем, что-то из белорусской истории первых лет советской власти. Вообще диапазон был невероятный — от истории первых комсомольских ячеек в Беларуси до зарождения театра, скажем, в Стерлитамаке. Покровский строго следил за календарем, и если вычислялась какая-нибудь близкая к круглой дата, связанная с рождением чего-то местного (это мог быть театр, пивзавод, комсомольский журнал, какой-то полузабытый деятель), то местные же медиа — радио, телевидение, редакции газет — забрасывались маленькими заметочками одинакового или слегка варьировавшегося текста.

Поэтому велась гигантская переписка. Как объяснил мне Покровский, суть заключалась в том, чтобы почтовые расходы перекрывались стекавшимся гонораром. Суммы были невелики — из одного места присылали три рубля, из другого пять. Но в общем в месяц иной раз набиралось до тридцати, а то и больше рублей, а это уже была очень неплохая прибавка к мизерной пенсии.

Дорошевич в этой деятельности был генеральным направлением, но больше по давней привязанности, нежели из практических соображений. Кормили, в основном, другие темы. А Дорошевич — это было больше для души и для самоутверждения, поскольку где только можно Покровский афишировал себя как лично знавшего Дорошевича, как единственного знатока его жизни и творчества и, разумеется, хранителя его архива. Именно в этом качестве Покровский приходил в редакции выходивших с начала 1960-х годов Краткой литературной и Театральной энциклопедий, в которых и появились его заметки о Дорошевиче^[6]. Пожилой человек в сильно поношенном пальто, с несколько старомодно выспренней речью показывал какие-то бумаги, тетради Дорошевича, говорил, что встречался с писателем, это производило впечатление на сотрудников редакций. Ему стремились помочь и материально…

Естественно, что во время наших с Покровским встреч я проявлял желание поближе познакомиться с хранившимся у него архивом Дорошевича. И каждый раз наталкивался на некое подобие резиновой стены. Она вроде и поддавалась под моим молодым напором, но в то же время неизменно отбрасывала меня. Сначала Владимир Константинович говорил: «Не сейчас… Может быть, через неделю… Мне нужно подготовиться, разобрать кое-какие бумаги…» Спустя некоторое время мне демонстрировалась какая-то тетрадь с записями, сделанными Дорошевичем. Но непосредственно в мои руки ничего не давалось. Демонстрация производилась непременно из рук Владимира Константиновича, на некотором отдалении от моих глаз и, как правило, была весьма краткой по времени. Иногда, видя мое отчаяние, смешанное с неверием, Покровский приоткрывал дверку небольшого шкафчика и говорил: «Вот здесь, собственно, и хранится…» Но даже взглянуть в глубины шкафчика мне не позволялось. Очень скоро мне эти игры прискучили. Я понял, что ничего толком показано не будет, не говоря уже о том, что нет никаких шансов использовать какие-то материалы для дипломной работы.

Покровский тем не менее продолжал завлекать меня. Ему определенно нравилась эта заинтересованность в нем молодого адепта Дорошевича. Не раз он говорил, что написал — и давно — роман о Дорошевиче, который надеется издать и рукопись которого, возможно, покажет мне. Вместе с тем он усиленно интересовался моими архивными штудиями и в особенности как-то настораживался, когда речь заходила о дочери Дорошевича Наталье Власьевне, умершей десять лет назад.

Она пошла по стопам отца, до войны печаталась в журналах «Огонёк», «Пограничник», «Работница», в газете «Вечерняя Москва» (сначала под псевдонимом Наталья Власова, а затем и под своим именем), работала в московской газете на французском языке «Журналь де Моску», в последние годы жизни публиковала фельетоны в газете «Труд». Состояла в группкоме при Союзе писателей. Хорошо знавший ее Василий Катанян, сын известного литературоведа, биографа Маяковского, и пасынок Лили Брик, вспоминал о ней: «Это была крупная, высокая, красивая женщина. Умная, образованная, циничная, хитрая и спокойная <…> Наталья Власьевна была журналисткой, но в те годы (1930-е. — С.Б.) не могла, конечно, писать в едком сатирическом духе, как когда-то ее отец, но взгляды его она унаследовала. Меня, мальчика, всегда пугали ее рассуждения о существующих порядках, о репрессиях, о Сталине, о топорной пропаганде»^[7]. Наталья Власьевна была замужем за известным в предвоенные годы штангистом Дмитрием Поляковым. Ее дочь Наташа, по рассказу Катаняна, родилась от другого человека, но близость с Поляковым сохранялась.

Диссидентский дух («гены инакомыслия», по выражению Катаняна) Натальи Власьевны передался и ее дочери Наташе: «Взгляды матери и дочери одни и те же, только дочь пошла дальше — время другое». Будучи сотрудницей Министерства внутренних дел, рассказывает тот же Катанян, она, при поддержке начальника школы МВД С. М. Крылова (он впоследствии застрелился, это была громкая история), размножала и распространяла — дело было в конце 1970-х — начале 1980-х годов — антисоветскую литературу, за что поплатилась изгнанием с работы и разжалованием. Смертельная болезнь спасла ее от суда. Внучка Дорошевича Наталья Дмитриевна умерла от рака в возрасте сорока двух лет в 1983 году.

Когда я в 1966 году, будучи солдатом срочной службы и студентом-заочником, писавшим