себе и представляла: конечно, не лялька подиумная, но вот же: красивая, симпатичная. Пальцы машинально прошлись по щекам, чуть подправили скулы, потом скользнули к губам…

Пот стекал по спине в джинсы, было щекотно. Марта рассеянно почесалась и почувствовала там, внизу, шебуршение, и нащупала вдруг что-то короткое, жёсткое, завитое спиралькой — хвост, разобыкновеннейший свиной хвостик, который штопором выдвигался, рос прямо из её тела.

Ведьма, подумала Марта, ну да, я ведь Ведьма. А какая же ведьма без хвоста?

Только на самом деле, разумеется, никакой она не была ведьмой — а была самой что ни на есть дурищей, овцой безмозглой, которая сунулась в крокодилью пасть.

— Опомнилась, — прошептала Марта, глядя на чужое, мёртвое лицо в зеркальце. — Опомнилась, курица.

Теперь нужно было действовать быстро и чётко. И не думать, например, про Седого Эрика с его болезненной белёсой шевелюрой или про двоюродную тётку Чистюли, у которой все губы и гортань исцарапаны, поскольку каждый раз, когда сквернословит, у тётки изо рта выпихивается роза или гвоздика.

Всё это Марта знала и раньше, верно? И знала, на что шла. И чем рискует.

К чёрту, хватит об этом, хватит!

Она провела ладонью по лицу, представляя себе, как под рукой черты снова меняются, становятся прежними, знакомыми, ненавистными. Проверять в зеркальце, получилось ли, времени не было. Стараясь не думать о Чистюле и Стефане-Николае, Марта быстро расстегнула пряжку, присела и сдёрнула штаны.

Намотала свинский этот хвостик на палец, зажмурилась, представила себе, что пропалывает грядку. Дёрнула. Закричала — не столько от боли, сколько от злости. От досады на саму себя, по-прежнему безмозглую.

И зашептала: «Мышка за кошку, кошка за жучку, жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за…»

Снова дёрнула — и, потеряв равновесие, грохнулась на бок. Падая, она взмахнула руками, и позади раздался приглушённый возглас, потом сразу же смех.

— Ну, — сказал Стефан-Николай, — ты теперь у нас будешь не Чистюля, Бен. Ты теперь будешь Хвостом Шмякнутый. Сильно приложила? Дай погляжу… да не бойся, я пошутил, мы ж могила, что ты. Ого, знатный синячище будет. Холодное бы что-нибудь прижать… Эй, Марта, в следующий раз аккуратней, хорошо хоть не рога, рогами ты б его, пожалуй, и пришибла.

— Размечтался! — хмыкнул Чистюля. — Нас так просто не угробить!

Конечно, его звали Бенедикт, но для своих он всегда был Бен, а после той истории со взровавшейся посудомойкой про имя вообще редко кто вспоминал.

— Слышишь, Марта, похоже на вызов, а? Запусти в него копытом, что ли.

— Подумаю! — крикнула Марта с усмешкой. — Но ничего не обещаю.

Она понимала: это Стефан-Николай ради неё старается. Забалтывает, выдёргивает из морока. Но в том-то и подлость драконовых костей: пока ты держишься, хватает одних только слов и мыслей, а уж если поддался, проблемы у тебя появляются очень даже материальные. И одними считалочками да таблицами умножения с ними не повоюешь.

Приподнявшись на локте, Марта проверила и убедилась: хвоста нет, на его месте, как раз где копчик, — небольшая ранка, кровь почти подсохла.

Вот уж действительно: выдрала, словно сорняк.

Она встала, подтянула штаны, защёлкнула пряжку, поправила панаму. Теперь лицо. Зеркальце закатилось под самый край челюсти, к тому же теперь через всю его поверхность протянулась широченная, ветвистая трещина.

— Эй, богатыри! — крикнула Марта. — Ну-ка взяли и внимательно на меня посмотрели! Что видите?

— Ох и физиономия у тебя, — охотно отозвался Стефан-Николай. — Платок дать? Вся в песке, как будто заснула на пляже. И панаму поправь, солнце ведь.

Потом он осёкся, наткнувшись на её хмурый взгляд, сообразил, что шутки кончились, и добавил:

— Проблемы?

— Лицо нормальное?

Стефан-Николай пожал плечами:

— Лицо как лицо. Рога не отросли, извини, швырнёшь ими в Чистюлю в другой раз.

— Дурак, — сказала Марта. Она почувствовала, как тает, распускается тугой узел, всё это время сжимавшийся вокруг сердца. — Ладно, давай присыпку и конфетти, и коробку с пеплом. Не ту, с чёрным, от старых газет. Будем сворачиваться, нечего нам здесь торчать.

Дальше дело пошло на лад. Она протанцевала вокруг челюсти, припевая «Каравай! Каравай!» и рассыпая горстями получившуюся смесь; велела ребятам отвернуться и помочилась прямо под основанием челюсти, затем нарисовала на листочке из блокнота эту самую челюсть, конечно, схематически, и наколола листочек на самый маленький из зубов — тот, что был размером с олимпийский факел.

Всё это она делала бездумно, машинально. Так, наверное, её далёкие предки обтанцовывали и заклинали очередную рыбу-кита, с риском для жизни добытого из морской пучины. Марта понимала сам принцип, а конкретные приёмчики, слова, движения подбирала каждый раз по ситуации.

Когда всё необходимое было сделано, она на всякий пожарный вытащила из-за пазухи цепочку с гладким, дырявым камешком, зажмурила один глаз, а другим поглядела сквозь отверстие — и вот, пожалуйста, челюсть уже не светилась и вообще выглядела как обычная кость, только очень старая. Она даже как будто слегка уменьшилась, хотя сейчас у Марты в голове всё перемешалось, трудно было вспомнить, какой челюсть была в самом начале. Трудно — да и ни к чему.

Марта отошла в сторонку, села на хрусткий песок и махнула рукой, мол, вперёд, богатыри, ваша очередь. Богатыри расстегнули рюкзаки, зашелестели фольгой, Чистюля извлёк и аккуратно выложил перед собой ножовку, молоток, щипцы, два рулона пищевой плёнки, пару плотных резиновых перчаток. Хотя перчатки-то сейчас были и не нужны, разве только чтобы не запачкаться.

Само собой, всю челюсть они бы не унесли — в нынешнем своём состоянии она была размером со старый мерседес, такой, как у Гиппеля. Но и времени у них завались: жать начнут месяца через два, можно тыщу раз ещё забрать всё оставшееся.

Богатыри начали с зубов, затем стали распиливать саму кость, а Марта под всю эту кутерьму даже немного вздремнула. Проснувшись, она помогла заворачивать зубы в фольгу. Остальное ребята оттащили дальше в пшеницу и набросали сверху всякого мусора. Был там приметный такой пятачок, Стефан-Николай сказал, что он это место намертво запомнил (а для всяких недоверчивых — так и воткнул неподалёку надломанную ветку).

Вернувшись к прабабке, они ополоснулись во дворе из умывальника, забрали велосипеды, вызволили из цепких прабабкиных лапок Чистюлю, взяли на дорожку по прянику и двинули в город. Прабабка, к слову, оказалась милой старушкой, приглашала заглядывать почаще; а что пахло от неё мышами — так мало ли от кого чем пахнет.

От Рысян