закружил, как заведённый, вырабатывая, гася раздражение, и неожиданно зацепился глазом за чёрные комочки на паркетинах у окна. Три комочка со слюдяными крылышками. Три мухи.
Все три — мёртвые.
Конец недели совсем издёргал Перфилова. Завуч, худая, за пятьдесят женщина, прозванная Скрепкой, зачем-то решила присутствовать на его уроках в шестых и седьмых классах, и ему пришлось из кожи вон лезть, изображая увлечённость предметом и пытаясь эту увлечённость передать ученикам. Позднее средневековье, Ренессанс, Борис Годунов и Смута. Сухое лицо с поджатыми губами над задней партой. Он оказался чертовски убедителен. — Руслан Игоревич, — проникновенно сказала ему Скрепка на перемене, отведя в сторонку, как какого-нибудь нерадивого школьника, — не надрывайтесь вы так. Я смотрю, что вы болеете за свою дисциплину, но, поверьте, вашим подопечным нет до неё никакого дела. Фамилия её была Скрепикова, и прозвище, собственно, от неё и брало исток. Лёгкая сутулость, светло-зелёная блуза, коричневая юбка, коротко подстриженные, подкрашенные волосы. В бесцветных глазах то и дело проглядывала какая-то сатанинская искорка. Перфилов её побаивался. — Если у них останется в головах хоть что-то, уже хорошо. Вспомнят Леонардо да Винчи, я обрадуюсь, — продолжила завуч, успокаивающе постукивая тонкими пальцами по его обтянутому пиджачным твидом плечу. — Вы не переживайте, но так и есть. Это реальность. — Вы их не любите, — сказал Перфилов. — Почему? Люблю, — удивилась Скрепка. — Просто семнадцать лет из года в год я наблюдаю одно и тоже. Гормоны, половое созревание, пик эмоций, максимализм, нигилизм, сильные чувства к противоположному полу, отрицание жизненного опыта родителей, а вместо этого преклонение перед рок или поп-звёздами. Из года в год, Руслан Игоревич. Конечно, с вариациями. Что им история! Что им вообще школа, и мы с вами в частности! Им открылся другой мир, волнующий, яркий. Грубо говоря, наш мир. Взрослый. Но иногда, честно, зла не хватает. — Зла всегда достаточно, — грустно сказал Перфилов. — Я фигурально, — чуть улыбнулась завуч. — Зла не хватает, потому что я знаю, чем всё это кончится. И всегда кончается. Они становятся старше, и дурь выветривается из головы. Я думаю, они завтрашние смотрели бы на себя сегодняшних с ужасом и стыдом. Или, по крайней мере, — снисходительно. — Они — дети, — сказал Перфилов. — Дети — очень жестокие существа, — вздохнула Скрепка. — Поэтому не старайтесь давать им больше того, что они в состоянии переварить. — Я попробую, — кивнул Перфилов. Вовку он увидел лишь вечером пятницы. Окно кухни опять было раскрыто, но мальчик и не помышлял выбраться наружу, а хмуро наблюдал за ползающими по стеклу мухами, изредка наставляя на них палец. Солнце пятнами прорывалось сквозь листву близкой липы. — Привет, — сказал Перфилов. Вовка не ответил. По его взглядом одна муха, тяжело взлетев, опустилась к его руке. — У меня все три мухи подохли, — сказал Перфилов. — Сейчас что ли? — буркнул Вовка. — Нет, тогда. Как ты ушёл, так и подохли. — А вы мне не верили. — Думаю, это простое совпадение. — Ага, конечно, — мальчик дунул на муху у ладони, и она с лёгкостью перевернулась на спину, поджав ножки. — Я очень разозлился тогда. — На меня? — На мамку и на этого… на дядю Колю, что с нами стал жить. Хотя он весёлый. Ну, иногда. Знаете, что на гитаре играют с ме… с мелиоратором? — С медиатором, — поправил Перфилов. — А где они сейчас? — Ушли в магазин. Перфилов посмотрел в сторону улицы. — Мне бы, честно, не хотелось, встречаться ни с твоей матерью, ни с дядей Колей. Вовка впервые поднял глаза. — Трусите? — Трусил бы, не разговаривал бы с тобой, — строго сказал Перфилов. — Просто зачем лишний раз идти на конфликт? — Ну и идите мимо! — обиделся мальчик. Две мухи замертво упали с окна. Перфилов наклонился, чтобы рассмотреть насекомых повнимательней. — Слушай, — сказал он, — если ты моришь мух взглядом, то тебе следует быть осторожнее. — А вам-то какое дело? — спросил Вовка, смахивая мух на кусок газеты. Перфилов только сейчас заметил, что мёртвых насекомых там уже более десятка. — Это не очень хорошо. — Ага, а когда тебя бросают, это хорошо? — громко спросил мальчик. — Или когда бьют? — Кто тебя бросил? — удивился Перфилов. — Папка! — крикнул Вовка и потянул оконную ручку. Окно захлопнулось. Перфилов постоял, глядя, как Вовка пропадает в коридоре. Хорошо, мухи, подумалось ему. А если что покрупнее? Мыши, птицы? А там, глядишь… Он вздрогнул. Боль вспухла в затылочной части черепа, гадай теперь — сама по себе или Вовкиными стараниями. Впрочем, его на этой неделе словно сговорились извести, так что удивительно, что не микроинсульт. Стараясь не шевелить головой, Перфилов побрёл домой. В квартире разделся до трусов, достал было рукопись своей повести, полистал, удивляясь корявости слога и бедности языка. Куда это? Сжечь только. Где тут Марго увидела перспективу? Он повалился на не заправленный с утра диван. Голову кружило. Может, подумалось, попросить Вовку, чтоб он попробовал и его, как своих жуков или мух? Чтобы разозлился, двинул пальчиком. Жить не хочется. Не хочется жить. Самое грустное, понял Перфилов, и менять ничего не хочется. Зачем живу? А тут — раз! — и в рай. Или в пустоту. На ад он всяко не заработал. Не убивал. Не воровал. С женой только развёлся. Перфилов сморщился от ртутных переливов боли от уха к уху. Перевернулся на живот, найдя лицом подушку. Стало легче. Возможно, он просто тоскует по чуду. Даже время есть между пятью дня и шестью вечера, а чуда нет. Чтобы выбросило тебя в другое место, где примут человека без прошлого, накормят, уложат в постель… Больную дремоту Перфилову оборвал телефонный звонок. К телефону на тумбочке в прихожей он подошёл только потому, что проклятый звон вошёл в резонанс с болью и не думал прекращаться. — Алло. — Что, Русик, не узнал? — спросила притянутая к уху трубка. — Ты ещё, — простонал Перфилов. — Тебе-то что нужно в этот день? — Ка-ак? — удивилась бывшая жена. — Я всё ещё считаю себя ответственной за твою жизнь. Мне кажется, что это полезный звонок. Перфилов сел на пол. Он не прекратил разговор, потому что знал: Марго обязательно перезвонит, и голова его точно расколется от повторного вызова. — Я тебя слушаю, — сказал он больным голосом. — Нет, — возразила трубка, — это я тебя слушаю. Как твои дела? Как твоя книга? Ученики — все такие же неучи? Не срывайся на них, понял? У тебя
Конец недели совсем издёргал Перфилова. Завуч, худая, за пятьдесят женщина, прозванная Скрепкой, зачем-то решила присутствовать на его уроках в шестых и седьмых классах, и ему пришлось из кожи вон лезть, изображая увлечённость предметом и пытаясь эту увлечённость передать ученикам. Позднее средневековье, Ренессанс, Борис Годунов и Смута. Сухое лицо с поджатыми губами над задней партой. Он оказался чертовски убедителен. — Руслан Игоревич, — проникновенно сказала ему Скрепка на перемене, отведя в сторонку, как какого-нибудь нерадивого школьника, — не надрывайтесь вы так. Я смотрю, что вы болеете за свою дисциплину, но, поверьте, вашим подопечным нет до неё никакого дела. Фамилия её была Скрепикова, и прозвище, собственно, от неё и брало исток. Лёгкая сутулость, светло-зелёная блуза, коричневая юбка, коротко подстриженные, подкрашенные волосы. В бесцветных глазах то и дело проглядывала какая-то сатанинская искорка. Перфилов её побаивался. — Если у них останется в головах хоть что-то, уже хорошо. Вспомнят Леонардо да Винчи, я обрадуюсь, — продолжила завуч, успокаивающе постукивая тонкими пальцами по его обтянутому пиджачным твидом плечу. — Вы не переживайте, но так и есть. Это реальность. — Вы их не любите, — сказал Перфилов. — Почему? Люблю, — удивилась Скрепка. — Просто семнадцать лет из года в год я наблюдаю одно и тоже. Гормоны, половое созревание, пик эмоций, максимализм, нигилизм, сильные чувства к противоположному полу, отрицание жизненного опыта родителей, а вместо этого преклонение перед рок или поп-звёздами. Из года в год, Руслан Игоревич. Конечно, с вариациями. Что им история! Что им вообще школа, и мы с вами в частности! Им открылся другой мир, волнующий, яркий. Грубо говоря, наш мир. Взрослый. Но иногда, честно, зла не хватает. — Зла всегда достаточно, — грустно сказал Перфилов. — Я фигурально, — чуть улыбнулась завуч. — Зла не хватает, потому что я знаю, чем всё это кончится. И всегда кончается. Они становятся старше, и дурь выветривается из головы. Я думаю, они завтрашние смотрели бы на себя сегодняшних с ужасом и стыдом. Или, по крайней мере, — снисходительно. — Они — дети, — сказал Перфилов. — Дети — очень жестокие существа, — вздохнула Скрепка. — Поэтому не старайтесь давать им больше того, что они в состоянии переварить. — Я попробую, — кивнул Перфилов. Вовку он увидел лишь вечером пятницы. Окно кухни опять было раскрыто, но мальчик и не помышлял выбраться наружу, а хмуро наблюдал за ползающими по стеклу мухами, изредка наставляя на них палец. Солнце пятнами прорывалось сквозь листву близкой липы. — Привет, — сказал Перфилов. Вовка не ответил. По его взглядом одна муха, тяжело взлетев, опустилась к его руке. — У меня все три мухи подохли, — сказал Перфилов. — Сейчас что ли? — буркнул Вовка. — Нет, тогда. Как ты ушёл, так и подохли. — А вы мне не верили. — Думаю, это простое совпадение. — Ага, конечно, — мальчик дунул на муху у ладони, и она с лёгкостью перевернулась на спину, поджав ножки. — Я очень разозлился тогда. — На меня? — На мамку и на этого… на дядю Колю, что с нами стал жить. Хотя он весёлый. Ну, иногда. Знаете, что на гитаре играют с ме… с мелиоратором? — С медиатором, — поправил Перфилов. — А где они сейчас? — Ушли в магазин. Перфилов посмотрел в сторону улицы. — Мне бы, честно, не хотелось, встречаться ни с твоей матерью, ни с дядей Колей. Вовка впервые поднял глаза. — Трусите? — Трусил бы, не разговаривал бы с тобой, — строго сказал Перфилов. — Просто зачем лишний раз идти на конфликт? — Ну и идите мимо! — обиделся мальчик. Две мухи замертво упали с окна. Перфилов наклонился, чтобы рассмотреть насекомых повнимательней. — Слушай, — сказал он, — если ты моришь мух взглядом, то тебе следует быть осторожнее. — А вам-то какое дело? — спросил Вовка, смахивая мух на кусок газеты. Перфилов только сейчас заметил, что мёртвых насекомых там уже более десятка. — Это не очень хорошо. — Ага, а когда тебя бросают, это хорошо? — громко спросил мальчик. — Или когда бьют? — Кто тебя бросил? — удивился Перфилов. — Папка! — крикнул Вовка и потянул оконную ручку. Окно захлопнулось. Перфилов постоял, глядя, как Вовка пропадает в коридоре. Хорошо, мухи, подумалось ему. А если что покрупнее? Мыши, птицы? А там, глядишь… Он вздрогнул. Боль вспухла в затылочной части черепа, гадай теперь — сама по себе или Вовкиными стараниями. Впрочем, его на этой неделе словно сговорились извести, так что удивительно, что не микроинсульт. Стараясь не шевелить головой, Перфилов побрёл домой. В квартире разделся до трусов, достал было рукопись своей повести, полистал, удивляясь корявости слога и бедности языка. Куда это? Сжечь только. Где тут Марго увидела перспективу? Он повалился на не заправленный с утра диван. Голову кружило. Может, подумалось, попросить Вовку, чтоб он попробовал и его, как своих жуков или мух? Чтобы разозлился, двинул пальчиком. Жить не хочется. Не хочется жить. Самое грустное, понял Перфилов, и менять ничего не хочется. Зачем живу? А тут — раз! — и в рай. Или в пустоту. На ад он всяко не заработал. Не убивал. Не воровал. С женой только развёлся. Перфилов сморщился от ртутных переливов боли от уха к уху. Перевернулся на живот, найдя лицом подушку. Стало легче. Возможно, он просто тоскует по чуду. Даже время есть между пятью дня и шестью вечера, а чуда нет. Чтобы выбросило тебя в другое место, где примут человека без прошлого, накормят, уложат в постель… Больную дремоту Перфилову оборвал телефонный звонок. К телефону на тумбочке в прихожей он подошёл только потому, что проклятый звон вошёл в резонанс с болью и не думал прекращаться. — Алло. — Что, Русик, не узнал? — спросила притянутая к уху трубка. — Ты ещё, — простонал Перфилов. — Тебе-то что нужно в этот день? — Ка-ак? — удивилась бывшая жена. — Я всё ещё считаю себя ответственной за твою жизнь. Мне кажется, что это полезный звонок. Перфилов сел на пол. Он не прекратил разговор, потому что знал: Марго обязательно перезвонит, и голова его точно расколется от повторного вызова. — Я тебя слушаю, — сказал он больным голосом. — Нет, — возразила трубка, — это я тебя слушаю. Как твои дела? Как твоя книга? Ученики — все такие же неучи? Не срывайся на них, понял? У тебя