совпадали, — чем если бы немцы вторглись в их деревню немедленно. Они не видели их лиц, не видели их глаз, в которых можно было бы попытаться отыскать хоть тень жалости. Они появлялись лишь в их воображении, а воображение неизменно рисовало людоедов в военной форме.
Всеобщий страх… чувствовал ли Бродяга себя лучше в этой привычной для себя атмосфере?
Жизель пришлось солгать ему, чтобы не задеть его чувств; она сказала, что отец Гийом скоро с ним встретится, что ему пока нездоровится, и что все силы у него уходят на то, чтобы поддерживать своих прихожан. Бродяга не задавал лишних вопросов: по крайней мере, он верил ее словам.
Она уговаривала его перебраться в церковь, где можно было бы греться у огня. Ему бы подыскали уголок или хотя бы местечко в подвале. Но нет, он упрямо отказывался, предпочитая оставаться в конюшне вместе с лошадьми, которые, по его словам, никогда не посмотрят на него с осуждением и не вскрикнут от страха при виде его лица. Когда к холму, где стояла церковь, подходили прихожане, живущие в домиках и на фермах у подножия, в поисках поддержки и наставлений священника или сестер, он предусмотрительно надевал на голову пустой мешок из-под зерна с прорезями для глаз, чтобы ненароком не напугать людей.
Перемены повлияли на его жизнь меньше всего, и Жизель старалась уделить хотя бы пару часов каждый день, чтобы просто поговорить с ним. Он с интересом слушал и робко, но уверенно ссылался на столько книг, сколько она и не надеялась прочесть за свою жизнь: Мильтон и Плутарх, Данте и Диккенс, Декарт, Стейнбек, Твен… Он знал о существовании разных стран, но не замечал их границ. Зачастую он понимал, что попал в другую страну, лишь тогда, когда слышал чужую речь.
Война? Бродяга повидал много войн, для него они ничем не отличались от мира. Он был чужим и для захватчиков, и для защитников, и Жизель понимала: для него все нации были врагами. Разговоры с Бродягой позволили ей увидеть то, что не видно глазу, они будто проливали свет на саму его душу…
До тех пор, пока оккупанты не добрались до Шато-сюр-лак.
Сначала послышались звуки сражений: ткань дня разорвали пулеметные очереди, треск винтовок, глухой грохот взрывов. Вдалеке показались два столба черного дыма. Партизанская засада, вне всяких сомнений. По деревне звучали молитвы об их победе.
Но молитвы не были услышаны.
Потрепанное войско победителей перешло холм и направилось к деревне Шато-сюр-лак, которую населяли потомки гуннов. Тевтонские лица, покрытые потом, кровью и сажей, серая униформа, угольно-черные шлемы и высокие черные сапоги, карабины, пулеметы Шмайссера и ручные гранаты. И каждый, кто в перестрелке с партизанами потерял друга, тут же обрел нового союзника в виде смертельной ярости. Кровь крестьян ничуть не отличается от крови солдат.
Их было не больше двадцати, полдюжины из них ранены, остальные целы и невредимы. Среди них были как закаленные ветераны, так и неопытные мальчишки.
Всех жителей деревни заставили выйти из домов и собраться на главной площади, возле маленького кафе и пекарни. Вверх по холму в сторону церкви поднимался видавший виды, но вполне рабочий мотоцикл. Возле церкви из коляски мотоцикла выскочил солдат; он нацелил винтовку на священника и монахинь и повел их вниз, к остальным, в то время как водитель мотоцикла проверял, не спрятался ли кто внутри церкви и в доме священника.
Мысль о Бродяге, великане с душой ребенка, который остался совсем один, вызвала у Жизель на удивление мало беспокойства. За годы, прожитые в этом мире, он мастерски научился прятаться.
К сожалению, другие не обладали столь ценным навыком.
Серые униформы окружили их. Некоторые плакали, некоторые угрюмо молчали, многие старики смиренно повиновались — для них история повторялась уже не первый раз. Отец Гийом подходил то к одному, то к другому, и то же самое делали Жизель и Анна-Мари, — но кого могут успокоить слова, когда вокруг суровые, непроницаемые лица?
Вперед шагнул офицер, дважды выстрелил в воздух из своего «Люгера», чтобы заставить толпу замолчать. Его лицо было покрыто множеством шрамов. Рано поседевшие светлые волосы выбивались из-под шлема и мокрыми прядями прилипали ко лбу. Он заговорил, и стало ясно, что переводчик не потребуется. Он выстраивал фразы медленно и осторожно, но это не затрудняло восприятие.
— Я унтерштурмфюрер Штрекенбах, — крикнул он. — Вы будете сотрудничать с нами как с представителями Третьего Рейха. Тот, кто откажется, будет убит. Сейчас вас допросят. Вы должны будете сдать все ваше оружие. Тот, кто откажется, будет убит. Ваши дома обыщут. Если мы узнаем, что кто-то пытался нас обмануть… он будет убит. Ясно?
Жизель стояла, сложив ладони вместе, и вслушивалась в бормотание вокруг. В голосе этого человека почти не было жестокости. Он говорил таким тоном, будто покупал хлеб в пекарне.
— С этого момента, — продолжал Штрекенбах, — ваши дома находятся в нашем распоряжении. Мы только что лишились радиосвязи из-за жителей вашей деревни. Я не считаю, что вы должны понести наказание за них, но только в том случае, если вы им не помогали. За ваши собственные действия вы понесете полную ответственность. До тех пор, пока мы не восстановим приемник и не эвакуируем раненых и погибших, вам придется проявить гостеприимство.
Вдруг он резко повернул голову и стал вглядываться в лица в толпе.
— Где священник… а, вот вы где, — Жизель почувствовала, как напрягся отец Гийом, стоящий рядом с ней. — Я хочу поговорить с вами наедине, — лейтенант указал пальцем на кафе, и через секунду за его спиной возник рядовой.
Жизель встретилась с отцом Гийомом взглядом всего лишь раз, когда его выводили из толпы. В глазах священника читались горечь и смирение, в нем явно произошел надлом. Что-то внутри сломалось, и никогда не будет восстановлено. Может быть, они убивают священников, чтобы деморализовать жителей оккупированных деревень? Она молила бога, чтобы это было не так. В этом не было необходимости. В Шато-сюр-лак не было бунтарей.
Она молилась до тех пор, пока ее не отвлек рев мотоцикла: двое солдат, один за рулем, другой в коляске, направились на запад. Двигатель мотоцикла жужжал, будто шмель, пока не затих в дали.