слишком многого, и все ради чего? Он глубоко сомневался, что у этой твари вообще есть душа, и, разумеется, ни один священник, которого он встретил за все годы скитаний, не согласился бы его крестить. И он тоже не станет принимать участие в осквернении евхаристии. Он не позволит, чтобы подобные чудовища были признаны церковью, как равные человеку. Он не станет, не станет…

— Как пожелаешь, — Гийом словно услышал свой голос со стороны, после чего ноги сами понесли его к выходу.

* * *

Ночью она внезапно проснулась и огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что по-прежнему находится в тепле собственной постели. Она моргнула, посмотрела на сестру Анну-Мари, которая размеренно и глубоко дышала во сне.

Это был сон? Что-то заставило ее проснуться.

И вот — опять, Жизель села в постели, и ее слух разом охватил все происходящее в деревне.

Внизу, у подножия холма, раздалось несколько приглушенных выстрелов, одиноких и зловещих. Затем раздался крик, полный смертельных страданий, а потом — треск пулемета. Эхо каждого звука долго звенело в кристальной тишине ноябрьской ночи.

Жизель отбросила одеяло и выскочила из постели, набросила на плечи плащ и бросилась к двери, забыв даже обуться. На мгновение она замешкалась возле постели Анны-Мари. Пожилая монахиня крепко спала. Что ж, пусть спит. Быть может, ей снятся летние поля или молодые годы.

Жизель выбежала на улицу и побежала босиком по влажной холодной траве к домику священника, а звуки тем временем становились все громче и звучали все чаще. Она постучалась в дверь. После секундной паузы он негромко пригласил ее войти. Судя по голосу, этой ночью он не ложился спать.

Дрожа и кутаясь в плащ, Жизель зашла внутрь и увидела отца Гийома, сидевшего за столом. Лампу он не зажигал, но оставил занавески открытыми. Черная ряса и бледное неподвижное лицо в залитой лунным светом комнате.

— Садись, — сказал он, указав рукой на кресло. — Подождем.

— Разве вы не слышите? — воскликнула она. — Там убивают людей…

— Нет, — отец Гийом медленно покачал головой. — Они обороняются. И я смею надеяться, что они, наконец, почувствуют вкус поражения.

Он прислушался — какое блаженство! — словно издалека доносился не грохот сотрясаемых домов, а прекрасная музыка.

— Это существо так бесконечно долго скрывалось от людей, что научилось быть незаметным, когда пожелает. И обрело огромную силу.

У Жизель задрожали колени, и она упала в кресло, куда отец Гийом минутой ранее предложил ей сесть.

— Вы заставили Бродягу напасть на них? — закричала она. — Как вы могли? Как вы могли?

— В этом и есть его предназначение, Жизель. Таков он сам, — она хотела посмотреть ему в глаза, но их было не разглядеть за стеклами очков, в которых отражалась луна. — В моем сердце выше всех стоит Господь, а следом за ним — моя паства. Господь не ответил мне, и тогда я обратился к тому, кто меня услышит. Хотя, возможно, Бродяга и есть ответ на мои молитвы.

К горлу Жизель подступила тошнота, но она заставила себя сдержаться.

— Да как вы можете так говорить?

Отец Гийом развел руками.

— Самсон убил целую армию филистимлян челюстью осла. Это произошло случайно? И Господь улыбнулся. Поэтому, прежде чем судить… послушай.

Она не могла больше спорить — это было слишком больно. На сердце у нее было тяжело, как у скорбящей матери, чьего сына, который еще недавно невинно играл и забавлялся, приговаривали к повешению за совершенные им убийства. Мертвых всегда оплакивают, да, но столь же необходимо оплакивать живых, которые утратили возможность вести порядочную жизнь.

И она слушала.

Бешеный треск винтовок, залпы автоматического огня. Здесь — крики, там — взрывы гранат. И беспрестанный плач. Громкий треск — она уже научилась отличать звук сломанной ветки от звука сломанной кости. Она уже научилась отличать крики ужаса от предсмертного крика и безошибочно узнавала точку невозврата, когда первый переходил в последний.

И она слушала.

Освобождение Шато-сюр-лак продолжалось и продолжалось.

* * *

Они просидели за столом до самого утра, пока луна не уступила место восходящему солнцу, и сидели так еще два часа или больше в полной тишине. Рассвет не был таким же невинным и несущим надежду, как раньше, вместо этого он принес с собой чувство вины и тяжелую, гнетущую тревогу.

— Пойдемте, — сказала Жизель. — Посмотрим, что вы натворили.

Они вышли на улицу и поспешили вниз по холму, обогнув церковь так, чтобы она не мешала обзору. Под прояснившимся небом они смотрели сверху вниз на жуткую картину, на которой все было неподвижно, за исключением столбиков дыма и мерцающих здесь и там языков затухающего пламени. Внизу растянулись несколько тел в серой униформе, многие из них были изогнуты в неестественных позах. Еще несколько безвольно свисали из черной дыры в разрушенной каменной стене дома. Еще один застрял на крыше. Один лежал на земле, раздавленный упавшими бревнами. А остальные? Жизель надеялась, что ей не придется увидеть их в своих склепах.

— Где все? — спросил отец Гийом. — Я смел предположить, что они обрадуются.

— Они боятся даже выглянуть на улицу. А вы бы не поступили так же, если бы ничего не знали? — Жизель смотрела на него с горечью. — Гордитесь. Он сослужил вам хорошую службу.

Она развернулась и сквозь туман в звенящей тишине пошла назад, в церковь, к теплу камина, который не угасал всю ночь. Жизель села за стол, сжавшись в комок, и подумала: почему она не пошла в дом? Ей еще было что сказать. Она подождала, пока отец Гийом подкинет в огонь свежее полено.

— Скажите, — произнесла она, — как вы оправдываете это перед Господом? Если оставить в стороне ваши чувства по отношению к немцам — я хорошо знаю, как вы к ним относитесь, — но как же Бродяга? Как вы оправдываете то, что вынудили его взять такой грех на душу?

Отец Гийом с тяжелым стоном выпрямился.

— У Бродяги нет души, Жизель.

— Но какое право вы имеете так говорить? — воскликнула она.

— Право, данное мне церковью! — он подошел к столу и резко, со злостью, опустился на стул.

— Значит, церковь ошибается!

Гийом в ярости махнул рукой в сторону деревни.

— Это существо не было рождено, как подобает человеку. А ведь есть животные — лошади, коровы, собаки, которые приходят в этот мир посредством естественного рождения, но тем не менее мы не признаем наличия у них души. Бродяга — ничтожество даже по сравнению с ними! Я нисколько не опасаюсь за него, потому что у него нет души, во спасение которой можно молиться!

Она замкнулась в себе, ноги похолодели, а сердце стало будто камень, раздробленный на