телевизора. Еще один номер на еженощной «пост мортем», отбываемой регулярно тогда, когда все нормальные люди погружены в глубокий сон и даже занавески на окнах в их комнатах мерно покачиваются от дуновения ветра. Почему, подумал он с ощущением вины, я доставляю неприятности Кэт в присутствии ее знакомых? А она постоянно позволяет себе пренебрежительно высказываться о моей профессии и устраивает публичные сцены с этим дурацким телефоном? Бретон тяжело сел, машинально потянулся за стаканчиком с виски и, посмотрев по сторонам, одарил Пэлфри одной из своих доброжелательных улыбок.

Гордон Пэлфри мял в пальцах квадратный кусок черного бархата в серебряных звездах, которым его жена всегда прикрывала лицо во время сеансов, но было видно, что он предпочел бы продолжить разговор о впечатлениях, оставленных поездкой по Европе. Он завяз в длинном рассказе, сопровождаемом театральными жестами, на что Бретон отвечал многократно повторенной до него фразой: «У французов капитальное чувство вкуса». Испытывая убийственную скуку, Бретон крутился в кресле, размышляя, как бы ему продержаться этот вечер, который он вообще-то должен был бы провести в бюро, помогая Карлу Тоуджеру разобраться в проблеме с территорией этого цементного предприятия. Гладко и бессодержательно, со сноровкой прирожденного зануды Пэлфри изменил тему и перешел к повествованию о старом слепом селянине, которого он встретил в Шотландии, и его домотканых клетчатых пледах, когда внезапно Мириам начала проявлять признаки беспокойства, предшествующие каждому переходу в транс.

— О чем ты говоришь, Гордон? — Мириам откинулась на спинку кресла, а ее правая рука, повисшая над блокнотом, начала дрожать, как лист на ветру.

— Я рассказываю Кэт и Джону о старом Хамише.

— О, мы были в таком восторге от Хамиша.

Голос Мириам, тихий и монотонный, показался Бретону бесконечно банальным подражанием чему-то, что он помнил еще из фильмов Бели Люгосьего. Видя на лице Кэт выражение экстатического восторга, он решился на фронтальную атаку в защиту здравого смысла.

— Итак, вы восторгались стариком Хамишем, — сказал он неестественно громко и воодушевленно. — Что за чудесная картинка: я так и вижу старого Хамиша, сидящего в пледе собственного изготовления, словно пустая, высохшая скорлупка; уж он-то, я думаю, познал цель жизни!

Но Кэт сделала ему знак, чтобы он замолчал, а Гордон Пэлфри развернул черный бархат и прикрыл им обращенное вверх лицо жены. Сразу же после этого пухлая рука сжала авторучку и начала водить ею по бумаге, покрывая страницу ровными строками. Гордон опустился на колени возле столика, придерживая его, чтобы не качался, тогда как Кэт убирала очередные исписанные листы с молитвенным выражением, которое казалось Бретону наиболее беспокоящим, чем что-либо другое во всем этом ритуале. Если даже его жена интересуется так называемым автоматическим письмом, то почему бы, черт побери, ей не проявлять при этом крупицу здравого смысла? Он и сам охотно помог бы ей в исследовании этого явления, если бы только она не втягивала его в группу поклонников Посланий с того света.

— Не долить ли вам еще капельку? — Бретон встал и подошел к зеркальному бару. Капельку, подумал он. Раны Христовы, что они со мной вытворяют? Он налил себе изрядную порцию виски, слегка разбавил спиртное содовой и, опершись о бар, стал наблюдать за сценой, разыгрывающейся в другом конце комнаты.

Тело Мириам как бы обвисло в кресле, но ее рука писала так быстро, как только это было возможно, если исключить стенографирование: со скоростью тридцати и даже более слов в минуту. То, что выходило из-под ее пера, было обычной старомодной прозой, испещренной такими словами, как «Прекрасно» и «Любовь», всегда написанными большими буквами. Пэлфри утверждали, что тексты эти продиктованы духами умерших писателей, которых они пытались идентифицировать по их стилю. Бретон имел на этот счет свой взгляд, а некритичное отношение к тому, что казалось Джону приятной забавой, живьем перенесенной из салонов викторианской эпохи, пугало его больше, чем он признавался самому себе.

Медленно потягивая виски, он смотрел, как Кэт собирает исписанные листы, нумерует их в уголках и аккуратно складывает на столике. За одиннадцать лет супружества в ней, собственно, не произошло ни одного физического изменения: как и раньше, она, высокая и худощавая, носила яркие шелковые платья, напоминающие естественное оперение великолепной экзотической птицы; только глаза, пожалуй, стали старше. Типичный для предместий невроз, подумал он, вот что это такое. Влияние семьи, которое так меняет женщину. Достаточно отдать себе в этом отчет, чтобы забыть об этом. Мешанина сиротства с матримониальной конторой. Решительно, я слишком много пью…

Тихий, возбужденный возглас Кэт снова обратил его внимание на группу возле столика. Рука Мириам Пэлфри начала вырисовывать нечто, что с такого расстояния походило на сложный кругообразный узор, что-то вроде рисунка распустившейся гвоздики. Он подошел ближе и убедился, что рисуемое ею напоминает по форме медленно разворачивающуюся туго скрученную спираль и что Мириам при этом тихо стонет и дрожит — все сильнее по мере того, как узор растет. Край черной ткани, наброшенной на ее обращенное вверх лицо, то прилегал к нему, то вздымался, словно орган дыхания какого-то морского создания.

— Что это? — спросил Бретон, немного помедлив; он не хотел проявлять слишком большую заинтересованность, но одновременно сознавал, что это нечто новое сравнительно с другими сеансами. Мириам неуверенно выпрямилась, когда он заговорил, а Гордон обнял ее за плечи.

— Не знаю, — ответила Кэт, вертя лист в длинных пальцах. — То есть… это стихи.

— Может быть, мы послушаем их? — предложил Бретон с умеренной шутливостью, слегка обеспокоенный тем, что его втягивают в это, но в то же время завороженный прямо-таки необычной способностью руки Мириам.

Кэт откашлялась и начала читать:

Эта строфа наполнила Бретона каким-то странным беспокойством, причины которого он не сумел бы определить. Он возвратился к бару и, пока другие анализировали стихотворение, мрачно стоял, всматриваясь в повторяющуюся в зеркале батарею бутылок и рюмок. Потягивая пощипывающий язык холодный напиток, он вглядывался в свои глаза, отраженные в хрустальном микрокосмосе, а потом — совершенно неожиданно понял, что могли означать слова «почти